Сердце Льва — 2 - Разумовский Феликс (е книги .TXT) 📗
— Господи, свят, свят, свят!
Орловчане принялись как один креститься, а сержант между тем извернулся и медленно, линялым ужом, пополз с поляны прочь, но саженей через десять замер бессильно — вытянулся.
— Нут-ко, пособите, обчество!
Дав кругаля, Иван Худоба первым кинулся вызволять начальство — чай живая душа, христианская. Навалились сообща, выволокли, да видно зря пупы надрывали — не жилец был сержант. Покуда перли его, мундир свой весь кровью изблевал и вопил дурным голосом будто кликуша. А как затих, вывалился у него язык — распухший, багровый, похожий на шмат гнилого мяса.
— Прими, Господи, душу раба твоего грешного…
Охнув, орловчане начали креститься и внезапно будто темное что накатило на них. Перед глазами замелькали хари бесовские, а на душе сделалось так муторно, что изругался Артемий Матата по-черному да по-матерному и в сердцах вогнал топор до половины острия в сосну:
— Эх, обчество. Как бы не пришлось нам из-за Бориски этого попасть в преображенский-то приказ, дело нешутейное, сержантский преставился. А с дыбы что хошь покажешь, и гля — обдерут кнутом до костей да на вечную каторгу. Так жить далее я не согласный, лучше уж с кистенем на большую дорогу.
А надобно сказать, что хоть и был он видом неказист, да только первый заводила в драке — легок на сапог, на кулак тяжел. И норовом коли надо крут, а уж речист-то, речист. И все ругательно, по матери. Отсюда и прозвание — Матата. В общем человек опасный, непростой — матюжник да кулачник.
— Истинно, истинно, — братья Рваные перехватили топорища половчее и, не сговариваясь, покосились на дымок костра, разложенного в сторонке для сугреву сержантского. — Ей богу, лесовину в сто раз завалить труднее, нежели человека угробить…
Сверканула отточенная сталь, хрястко булькнуло и из голов караульщиков, разваленных надвое, поперла жижа тягучая, розовая, на холодец похожая.
Орловчан же с тех пор и след простыл. Сказывали, будто бы год спустя видели их на новгородской дороге — на конях, о саблях, озорующих. А чертов камень тоже вскоре с глаз пропал — подкопали его да и зарыли в глубокой ямине. А поверх, говорят, сам Брюс хоромы себе задвинул, добротные, на аглицкий манер. Во как!
Андрон (1980)
Ну и как тут у нас дела? — Иван Ильич вышел из метро, осмотрелся, довольно выругался и махнул рукой в сторону кафешки, скорбно притулившуюся на краю просторного заснеженного пятака. — Дело, Андрюха, будет!
Над дверями виднелась надпись «Кафе мороженое», несколько кривоватая, выцветших тонов, зато букетики в руках цыганок, шастающих по тротуару вдоль фасада, были жезнеутверждающего канареечного колера.
— Угу…
Андрон коротко кивнул, сбил на затылок шапку и следом за Иваном Ильичом пошел на свою новую работу. Что-то не очень-то ему верилось, что здесь, среди сугробов, за обоссаной стеной кафешки лежат те самые золотые россыпи, тайну которых открыл ему тесть. Не так давно, с месяц назад.
«Слушай меня, Андрей, внимательно, — сказал ему тогда Иван Ильич, серьезный и непривычно трезвый, — хорош тебе херней страдать, двигай ко мне в напарники. Лешке мудаку дадим пинка, директору Сергею Степановичу тыщу дадим, и все будет в ажуре. За сезон накалымишь столько, сколько инженеру и не снилось. Двигай, говорю, такую мать!»
И Андрон, не долго думая, двинул. А затем все случилось, как и предвидел Иван Ильич. Лешка мудель получил под зад, директор кормилец — тысячу рублей, Андрон же для начала запись в трудовом талмуде: «Принят контролером на цветочный филиал». И вот — первый рабочий день. Открытие сезона. Какой там к черту клондайк — только сугробы, снег, будка-накопитель и цыганки шумною толпой. Ах, как все же оно обманчиво, первое-то впечатление.
— Ой, дядя Ваня, здравствуй, — завидев Ивана Ильича, цыганки заулыбались, подплыли ближе. — Как здоровье, как семья? А это кто, новый сменщик твой? Новый бригадир?
С таким почтением они наверное не разговаривали и с цыганским бароном.
— Привет, привет, — сдержанно ответил Иван Ильич и поманил пальцем дородную, с тройными брылями тетку. — Марфа, кто там у вас теперь казинует? Ты? Ну так сама понимаешь, снег надо убирать, столы ставить…
Глаза его хищно сощурились и руки сделали резкое загребающее движение. Таким своего тестя Андрон еще не видел.
— Мы тебя, дядя Ваня, обидели хоть раз? Конечно, поможем, — Марфа надула брыли, дернула плечом и пошла к своей кодле за подмогой. Только цыганки не стали ни снег убирать, ни столы двигать. Пошептались, пошептались, поорали вразнобой, и вскоре вернулась Марфа, сунула Ивану Ильичу что-то в лапу. — Это я, за своих. Варька потом, отдельно подойдет.
— Ладно, — Иван Ильич сразу подобрел, сунул добытое в карман и, не обращая более на цыганку внимания, озабоченно повернулся к Андрону. — Ну что там, получается?
— Пока не ясно…
Закрывая огонек от ветра, тот отогревал газетным факелом замок на будке-накопителе, огромный, ржавый, чем-то похожий на калач. Наконец человек победил — ключ повернулся, дужка щелкнула, взвизгнули впервые за зиму петли. Внутри какие-то коробки, тряпки, ведра, выцветшие тенты. И батарея бутылок — если сдавать, за раз в обеих руках не унесешь.
— На, будешь за старшего, — Иван Ильич снял с гвоздя ватник с повязкой «Контролер» на рукаве, с грохотом достал молоток, ржавое зубило и поманил Андрона на улицу. — Фронт работ видишь? Тогда вперед. А я за бульдозером.
Фронт работ впечатлял — у торца кафешки возвышался огромный, сюрреалистический сугроб, снизу сплошь изжелтенный промоинами мочи. Это снег укрыл от посторонних взглядов цветочные, сваленные в кучу столы. Цельнометаллические, тяжеленные, обжигающе холодные и отвратительно ржавые. Обваренные по периметру, чтоб не растащили, арматурой.
«Клондайк, говоришь», — Андрон проверил сооружение на прочность, выругался и лихо принялся рубить хрупкий на морозе металл. Работа спорилась. Стучал по-пролетарски молот, из-под зубила летели искры, деструктивный процесс шел бойко. Скоро баррикада стала распадаться по частям, ломать — оно не строить. А тут еще Иван Ильич пожаловал на грейдере, и совсем славно сделалось на пятаке, шум, лязг, рев мотора, скрежетание стали по обледенелому асфальту. Скоро, позорно капитулировав, снег был загнан в угол, оперативный простор расчищен и первое отделение столов выстроено параллельно тротуару. Гвардейский порядок, рыночная красота, которая не дает пройти мимо. И проехать — из остановившейся четверки вышел человек в пуховике, посмотрел оценивающе по сторонам и, безошибочно признав в Иване Ильиче старшего, направился прямиком к нему.
— Хозяин, мы встанем с тюльпаном? Двое нас.
Неторопливый, с акцентом голос явственно выдавал в нем прибалта.
— По мне, раз хороший человек, так хоть раком становись, — не сразу отозвался Иван Ильич и, кашлянув, выразил сомнение. — Порядки-то знаешь?
— Хозяин, все в порядке будет, — заверил прибалт и, вернувшись через минуту, протянул две зелененьких и керамическую поллитровку с черным рижским бальзамом. — Вот.
— Ну ладно, торгуй, — Иван Ильич нахмурился, но виду не показал, а едва прибалт отошел, негодующе повернулся к Андрону. — Совсем кураты обнаглели. Раньше с такими вот шкаликами и не совались, одни литровые несли.
На столах между тем появились аквариумы с тюльпанами, вспыхнули, не позволяя цветам замерзнуть, стеариновые огоньки. На их свет, как известно, менты слетаются, куда там мотылям…
— Ну вот, явились не запылились, — при виде милицейского УАЗа Иван Ильич нахмурился, неприязненно сплюнул и, не оглядываясь, направился к будке. — Без них, сволочей, никак.
Андрон, вспотевший как мышь, поеживаясь, пошел следом — по пятаку резво и вольготно гуляли февральские ветра. Скоро в дверь будки поскреблись, не дожидаясь ответа, открыли, и в проеме показалась харя розовощекого ментовского сержанта.
— А, дядя Ваня, привет! Уже открылись? Что-то рано вы нынче.
Андрону сразу вспомнился сиверский старшина Калогребов, такой же мордатый, самоуверенный и наглый.
