Бабушкин внук и его братья - Крапивин Владислав Петрович (чтение книг .TXT) 📗
– Ну да, ну да… А не откроет ли почтенный Квасилий свой секрет мне?
– По-моему, не откроет. Он и мне его не открывал. Я сам научился давить на винтик так, как надо. А больше это не получается ни у кого… Если хотите, я могу иногда приходить и запускать часы.
– Гм… Боюсь, что в самом деле придется просить тебя о такой услуге… По крайней мере, пока мы не договоримся с Квасилием… Смотри-ка, идут.
Часы вплетали свое увесистое тиканье в стрекотанье и щелканье других механизмов.
Геннадий Маркович встряхнулся.
– Я сейчас приготовлю вам яичницу.
– Ой, нет, спасибо! Нам пора, – спохватился наконец Ивка.
– Приготовь, приготовь, – сказал Арунас. – У нас сегодня за весь день было пять капустных пирожков на троих.
Ивка вопросительно посмотрел на меня. А мне уже не хотелось уходить. «Подождем», – сказал я взглядом.
Геннадий Маркович скрылся за дверью. Арунас забрался с ногами в большущее кресло, такое же клеенчатое, как диван. Такое же старое – с трещинами и дырками в обшивке. Виновато улыбнулся и лег щекой на подлокотник.
За дверью потрескивало. Наверно, там была кухня с плитой.
Геннадий Маркович появился опять. Он был подпоясан широким полотенцем.
– Сейчас, сейчас, друзья мои, все будет готово…
Ивка вдруг сказал:
– У вас здесь будто в коробке со стрекозами. Будто крылья и лапки скребут во всех углах.
– Да?.. Да. Ты прав. Но я этого уже не замечаю, привык. Для меня здесь – тишина. Видите ли, тишина может слагаться из разных звуков, как свет слагается из разноцветных лучей спектра. Здешние звуки – это, так сказать, отдельные лучи времени. А время само про себе совершенно бесшумно. Про это есть примечательные стихи:
И поступь и голос у времени тише
Всех шорохов, всех голосов.
Шумят и работают тайно, как мыши,
Колесики наших часов…
– Это Маршак, – сказал я. – У него много стихов про время.
– Совершенно верно!.. Удивительно, что ты знаешь такие стихи. Я был уверен, что детям Маршак известен лишь своими сказками.
– А я нетипичное дитя, я бабушкин внук. Она всю жизнь моя главная воспитательница. А у нее две главные книги – Евангелие и «Лирика» Маршака. Она мне маленькому читала по вечерам… Я из этих стихов многое до сих пор помню.
– Похвально… А из Евангелия?
– Ну… Нагорную проповедь. А еще то, что в начале было Слово и все на свете началось с него…
– Не так уж мало, – вежливо вздохнул Геннадий Маркович. Видимо, считал, что мало.
– А те стихи продолжаются так:
Лукавое время играет в минутки,
Не требуя крупных монет…
– Да-да!
Глядишь – на счету его круглые сутки,
И месяц, и семьдесят лет…
Это, Саша, про меня. Семьдесят лет стукнуло в прошлом году… А вроде бы все пролетело за сутки. И детские годы вспоминаются так, словно были вчера. Даже ярче, чем война… Вы представляете, друзья, до сих пор чувствую кожей, как прилипают к мокрому животу песок и галька, когда накупаешься до дрожи и с размаху пузом на горячий от солнца берег… О! Яичница! – Он кинулся за дверь.
Скоро Геннадий Маркович вернулся. В одной руке он держал за длинную рукоять сковороду, в другой полотенце. И махал им над головой. Потому что от сковородки тянуло чадом.
– Слегка подгорела, когда мы увлеклись лирикой. Ну, не беда. Нэлик, душа моя, принеси-ка вилки и хлеб… О, да ты уже!
«Уже» – это не значит, что Арунас принес вилки и хлеб. Он спал. Он раскинулся в кресле, будто тряпичная кукла. Глаза были прикрыты лишь наполовину. Мне даже не по себе стало: будто неживой. Но слегка шевелились губы.
– Не надо его трогать, – шепотом сказал Геннадий Маркович. – Это с ним случается. Устанет и валится как подкошенный… Я приготовлю ему потом, отдельно. А это съедим сейчас. Давайте прямо со сковороды.
Мы принялись жевать глазунью. Ничего, что пережаренная и с дымом. Проголодались.
– Он вам поведал свою историю?
Ивка кивнул с набитым ртом. Я тоже.
– Ума не приложу, как с ним быть… – Геннадий Маркович оглянулся на Арунаса опять. – Вы видите, какой он? Господи… Его лечить надо, а кто его возьмет в больницу без документов? Он все время боится, что его заберут в детприемник…
Ивка отложил вилку.
– Моя мама работает медсестрой. У нее есть хорошая подруга, она детский врач. Хотите, я попрошу маму договориться?
– Да? Это было бы чудесно!.. А то ведь полная, так сказать, беспросветность…
– Только она сейчас в отпуске. Но через две недели, я думаю, все получится.
– Ох, я боюсь даже надеяться.
– Не бойтесь, мама постарается. Она ведь… ну, она понимает…– Ивка сказал это и будто засмущался. И заторопился: – Ой, мне к шести часам обязательно надо домой. Я Соне обещал, она одна там…
– Да, Геннадий Маркович, нам пора… – Я решительно встал и посмотрел на часы: «Не скучайте тут…»
– Но вы ведь не исчезнете навсегда, голубчики? А?
– Нет, мы же пообещали, – сказал Ивка.
По дороге к трамваю я спросил:
– Ивка! Ну и что же, что твоя мама в отпуске! Может быть, она сможет договориться с тем врачом не откладывая?
– Дело не в маме. Та врач, Полина Евгеньевна, в отпуске. И уехала к дочери в Тобольск. В том-то и дело. Иначе бы я перебрался к ней. Мы ведь хорошие знакомые…
– Как перебрался? Зачем?
– Ну, пока мама и Соня ездят…
– А ты разве не едешь с ними?
– Я не еду. Втроем – это слишком дорого. Решили, что пусть Соня. Они с мамой заедут в Нижний Новгород, к Галине Антоновне. Ну, к Жениной маме. У Галины Антоновны дочка такая же, как Соня. Женина сестра. Они с Соней, наверно, подружатся…
– А ты как? Будешь тут один?
– Соседка сказала: «Буду за ним присматривать». Это за мной…
– Значит, ты не едешь. Это хорошо…
Ивка глянул удивленно и грустно. Он не считал, что это хорошо.
– Ивка…
– Что?
– Нет, ничего. Потом… Мы скоро увидимся, я к тебе приеду.
– Правда?
– Теперь это самая настоящая правда!.. Может быть, даже завтра… Смотри, твой трамвай!
Я помахал вслед трамваю, на котором уехал Ивка, и… зашагал обратно. К дому Геннадия Марковича. Скажу ему, что забеспокоился: не остановились ли часы? Хотя не в часах было дело. Вернее, не только в часах. Мне показалось, что я ушел, не доделав какое-то дело. Не сказал что-то важное. Словно там от меня чего-то ждали, а я обманул, сбежал поскорее. Ну, это было смутное ощущение. А еще была тревога. Я помнил, как беспомощно лежал в кресле Арунас. Совсем как неживой. А вдруг… и правда неживой?
Теперь я уже не мог себе сказать: «Что тебе этот Арунас? Таких тысячи…»
Я позвонил, и Геннадий Маркович открыл сразу.
– Входи. Я почему-то так и думал, что ты вернешься.
Я хотел сказать, что тревожусь о часах. Но тут же мелькнуло: зачем врать без нужды? По крайней мере, если не спрашивают…
Арунас по-прежнему спал в кресле, но теперь он свернулся калачиком. Уместился весь между высокими подлокотниками, как в люльке. Прореха на колене разъехалась в круглую дыру, нитки полопались. Мы молчали и смотрели на него от дверей.
Потом Геннадий Маркович вполголоса сказал:
– Он часто засыпает вот так. И бывает, что остается здесь на ночь. Если я пытаюсь перенести его в постель, сердится. Или плачет сквозь сон.
Он помолчал и добавил сокрушенно:
– Совершенно неприкаянное существо. И оборвыш…
– Ему больше нечего надеть, да? – прошептал я.
– Курточка еще есть, осенняя, не по сезону. И тоже вся… как со склада утильсырья… Не раз говорил ему: «Пойдем, купим что-нибудь…» А он… то ли стесняется, то ли боится…
– Чего боится-то? – пробормотал я с неловкостью, будто речь шла обо мне.
– Возможно, того, что меня спросят: откуда с вами такой беспризорник? Заинтересуются, начнут выяснять и заберут в приемник… А делать такие покупки один, без него, я не решаюсь, нет такого опыта. Без примерки, наверно, нельзя… И, по правде говоря, мне как-то неловко, будто я самозванец: пришел за одеждой для незаконного внука. У меня ведь никогда не было детей…
