Бабушкин внук и его братья - Крапивин Владислав Петрович (чтение книг .TXT) 📗
– Ты в самом деле так думаешь?
Вальдштейн засопел и отвернулся.
– Ничего я не думаю… Я, что ли, по-вашему, совсем гад, да?
Евгений Маркович как-то обмяк.
– Вы, друзья мои, и не стали бы ни о чем спорить, если бы увидели: как Нэлик прижался к отцу…
Ну, прижался так прижался. И слава Богу. Отец ведь все-таки! Может быть, пройдут у них обиды и начнется хорошая жизнь. Радоваться надо: в самом же деле чудо случилось! Прямо как с Ивкиным братом! Считали убитым, а он живой! И Арунас перестал быть сиротой…
Ивка будто прочитал мои мысли. И повторил вслух:
– Радоваться надо.
– Особенно Альке, – заметил Вячик. – Теперь-то ему не отвертеться от роли принца Женьки.
– Играй лучше ты, – искренне сказал я.
– Рылом не вышел.
Ивка сморщился.
Но Вячик смягчил разговор. Сказал хорошо так, даже ласково:
– Геннадий Маркович, а он хоть написать-то обещал?
– Да! Да, голубчики, я забыл сказать! Нэлик обещал написать обязательно! Всем вам! Он напишет на мой адрес!.. Поэтому вы заходите, не забывайте старика…
Арунас и правда написал. Что живет с отцом в Каунасе и учится играть на виолончели у старого соседа-музыканта, который похож на Геннадия Марковича. Но это было уже потом, в те времена, которые казались нам совсем другими…
НАРЫВ
Перед Демидом опять встала задача: как быть с принцем?
Я предложил подождать до сентября. Начнется учебный год, Демид походит по школам, найдет кучу талантливых ребят.
Демид покачал головой.
– Это будут ребята со стороны. А ты… ты же ведь всем этим уже пропитан, ты чувствуешь. Просто в тебе иногда включаются какие-то дурацкие тормоза.
В самом деле включались. А иногда у меня получалось неплохо. Когда я начинал испытывать к Озму не страх, а ненависть. Или когда вспоминал Арунаса – в меня будто вселялась его душа. Или когда я весь как бы пропитывался мелодией про аистенка. Но это бывало не часто. Чаще же, как и на первых репетициях, меня будто зажимали тугие деревянные тиски. Или отвлекали посторонние мысли: например, где же все-таки поселок Соломино, из которого приходит Динь-Дим?
Или мешала сосредоточиться тревога. Иногда это была тревога ни о чем, без причины. Иногда об отце и маме, хотя я знал, что они благополучно живут на подмосковной даче. Так благополучно, что возвращаться им не хочется…
– Алик, будь добр, соберись… Повторим еще раз…
И я «собирался». И, кажется, у меня опять получалось. Но однажды я краем уха, из-за декораций, услышал, как синьор Алессандро сказал Демиду:
– Конечно, если Алька постарается, он роль вытянет. Но… блеска и открытия здесь не будет. Так что зрителей на премьере мы не потрясем…
И Демид ничего не возразил.
А разве я виноват? Разве я просился в артисты? Я согласился только, чтобы выручить театр! Теперь же выходит, что я нарочно срываю спектакль.
Но, может, я и в самом деле виноват? Тем, что другим кажусь лучше, чем на самом деле. Почему Демид решил, что во мне какие-то… особые свойства? Сказал тогда: «Ты хорош тем, что объединил многих!»
А кого я объединил? Арунас уехал. С Вячиком у меня… нет, ссор не бывает, но то и дело какая-то ощетиненность… Настя целые дни проводит у Маргариты… Арбуз обо всем думает так трезво и деловито, что со сложными вопросами соваться к нему бесполезно. Вот с братом его, с Николкой, мы понимаем друг друга с полуслова. Но он еще такой малыш…
Иногда с молчаливым пониманием смотрит на меня Динь-Дим (всеми тремя глазами). Но потом каждый раз уходит в свое Соломино.
Конечно, лучший друг – Ивка. Но… меня порой грызет виноватость перед Ивкой. Кажется, что я столько раз подводил его и забывал о нем, занятый собой. К тому же начинается осень, и видеться мы будем редко – через весь город не поездишь, когда каждый день уроки.
Однажды я признался бабушке, что у меня «тошно на душе, а почему – сам не разберусь». Но она не встревожилась, как раньше. Суховато сказала:
– Подростковые сомнения, друг мой. Переходная пора, перестройка организма и души. Растем…
Я сказал, что не хочу расти.
Бабушка возразила, что от нас это не зависит.
– Все приходит в свой черед. Я же тебе объясняла.
Я понял, о чем она. Недавно я пожаловался, что у меня почему-то набухают и болят соски на груди. Мешают спать. Может, это рак или какое заражение?
Бабушка тогда посмеялась:
– Дурачок. Это бывает у многих мальчишек, когда они взрослеют, у одних раньше, у других позже. Не пугайся… Скоро и сны начнут сниться… всякие. Такие, что не расскажешь.
Я тогда покраснел, потому что сны я и правда иногда видел… такие… Например, про пустыню.
Знаете анекдот? Мужик в плавках бежит через Сахару и спрашивает у встречных бедуинов: «Далеко ли до моря?» Те пожимают плечами: «Немножко далеко, господин. Две недели караванного пути». – «Во пляж отгрохали!..» Ну, а мне снилось, что я бегу через Сахару с Настей.
Кругом пусто-пусто, лишь очень синее небо и барханы. Песок удивительно чистый, желтый. А солнце – белое, ослепительное и горячее. Но без жесткого обжигания. Наоборот, хорошо от его лучей. Я купаюсь в них и… вдруг замечаю, что я совершенно голый. Ой, мамочка! Куда деваться, где спрятаться? И продолжаю бежать. А Настя бежит в двух шагах от меня, сбоку, и смеется. Я боюсь взглянуть на нее, добавляю скорости, чтобы умчаться подальше. Но слышу – не отстает. Я бросаю на нее перепуганный взгляд. Ох, да она ведь… тоже… Ну, не совсем, а в каких-то легоньких клочьях тумана. Клочков этих все меньше, встречный ветер сдувает их с Насти. И вот уж совсем… И на плечах у нее солнечные зайчики. И она все смеется. Догоняет меня, берет на бегу за руку.
– Не бойся, мальчик. Мы же совсем одни!
Я еще несколько минут боюсь, но потом солнечный воздух сдувает с меня страх, как с Насти сдул клочки тумана. И мне становится так беззаботно, так радостно! Ноги уже не проваливаются в сыпучий песок, а едва касаются песчаной ряби. Я почти лечу. И Настя рядом… Она не только Настя, а еще и Золушка, и Маша из «Щелкунчика», и… принцесса Женька. В общем, она не та, что наяву…
Иногда мы взлетаем почти на метр, и ласковый солнечный жар еще сильнее охватывает нас, поддерживая на лету. А потом, дурачась, мы падаем и окунаемся по горло в сыпучий теплый бархан. Выскакиваем и бежим дальше.
Я в восторге:
– Не бойся, девочка! Это наши пески!
– И море!
Да, и море! Мы будем долго без устали бежать так, а потом с каменистого берега прыгнем в зеленую прохладную глубину. И сольемся с этой глубиной и со всей планетой, и будем волнами, небом, звездами, и тогда наступит полное счастье.
Я видел это несколько раз, но добежать до моря никогда не успевал, просыпался. Но все равно я вспоминал сон с радостью, хотя и со стыдом тоже.
Настя в этом сне была совсем не как на самом деле. Наяву-то я давно уже смотрел на нее без всякого замирания, а тут в ней словно какое-то волшебство просыпалось.
Но был и другой сон – такой, что я боялся вспоминать.
Будто наступило первое сентября, и в школе вспомнили мою драку с Вальдштейном и решили, что напрасно позволили тогда отвертеться от наказания. Вызвали на педсовет, и Клавдия Борисовна заявила:
«Ивулгина следует заклеймить!»
«Иволгина», – слабым от испуга голосом возразил я.
«Он еще и спорит! Заклеймить в прямом смысле!»
И я понял! На меня поставят клеймо – как на Миледи в «Трех мушкетерах». И никуда не денешься…
Меня приводят в спортзал. Там за длинным столом сидят учителя, директор, какие-то незнакомые люди. А сбоку от стола стоит Настя. Но она не такая, как наяву, а взрослая. В какой-то дурацкой эстрадной одежде, вроде купальника с перьями и блестками.
И множество зрителей из младших классов. Они сверху донизу облепили шведскую стенку, висят на ней гроздьями. Но висят неподвижно, будто неживые. И глаза у них закрыты. Зато у каждого на коленке нарисован красный искусственный глаз, распахнутый. Эти-то красные глаза живо и с недобрым любопытством наблюдают за мной.
