Черный беркут - Нестеров Михаил Петрович (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
А Безари все такой же красивый, ничуть не изменился, стал, правда, дородней, лицо сытое, борода на две трети седая. Когда она увидела Безари в родном кишлаке, ей захотелось приласкать его как сына, ибо чувствовала себя рядом с ним древней неопрятной старухой.
В тот вечер она привела себя в порядок и пила шурпу, имея более-менее благообразный вид.
Табиб все замечал, он посмеивался над дочерью, всерьез думая, что та сошла с ума и ему вскоре придется лечить и ее.
– Ты дура, Айша, – сказал он дочери.
...Она лежала, вслушиваясь в тишину. Вой шакалов больше не повторился. Птица пропела еще два раза и успокоилась. Однако на душе было неспокойно.
Вместе с отцом они прожили в этих краях долгие годы, и только однажды она слышала подобное сочетание – вой шакала и пение дневной птицы глубокой ночью: тогда умерла Айша.
О, тогда шакал выл долго, тоскливо, леденя душу, а птица веселым свистом добавляла жути в сердце Рахимы. Она сразу почувствовала недоброе. Зажгла лампу, подошла к куче тряпья, на котором лежала сестра. Айша была мертва. Смерть исказила ее лицо: рот широко открыт, желтушные глаза смотрят на кончик носа, из которого вытекла вязкая розоватая жидкость и застыла в густой поросли на верхней губе.
А сейчас повторилось то, что так напугало таджичку год назад.
Рахима прислушалась... Ей показалось, что отец не дышит. И снова жуткие совпадения: она разжигает лампу, крадучись подходит к отцу, освещает его продолговатое лицо землистого цвета, заострившийся нос, сгусток жидкости, скопившийся под ним...
Так и есть, не дышит. Рахима приложила ладонь ко рту и приготовилась громко завыть, чтобы по силе и жути ее вой не уступал волчьему. Она теперь одна. Старик-отец, которого она частенько называла деспотом, умер. Ей оставалось только одно – скорее последовать за отцом.
Вначале негромко, затем добавляя в голос силы, Рахима застонала, раскачиваясь из стороны в сторону. Похолодевшими пальцами прикоснулась к отцовскому лицу.
– Чего тебе нужно, Айша! – закричал вдруг старик, вскакивая с подстилки. – Зачем ты сидишь рядом со мной и стонешь? Или ты перепутала меня с Безари, старая распутница?! – Табиб схватил грязное полотенце и вытер им лицо. – Зачем ты трогала меня?! Совсем рехнулась, дура?! Тогда иди в клетку и вой там. Может, Безари, такой же ненормальный, как и ты, скорее успокоится и перестанет досаждать мне вопросами, когда же наконец его уши услышат вой! Ну, что ты сидишь, Айша?! Уйди от меня подальше!
Рахима возблагодарила небеса за счастье, подаренное ей: старый деспот еще жив!
Она отошла на почтительное расстояние.
– Отец, я слышала вой шакала и пение пересмешника.
– Думаешь, я без ушей? Только твой голос больше похож на клекот орла.
– Шакал выл в той стороне, – она указала рукой.
Старик снова хотел обрушить свой гнев на дочь, но ограничился суровым взглядом. Что там бормочет эта ненормальная Айша! А может, она и вправду слышала что-то?
– Подойди ближе и объясни толком, – велел он. – От твоего визга у меня заложило уши.
Рахима несмело приблизилась и снова указала рукой на дом Безари.
– Там выли шакалы. И пела дневная птица. Совсем как в день смерти Айши. Я подумала, что ты умер. Мне стало страшно.
– Ты не ошиблась, Айша? Ты правда слышала в той стороне вой?
– Это был шакал, отец.
– Слава Аллаху, он завыл!
Теперь Рахима странно смотрела на отца. Спятил. Лучше бы он умер.
– Ты что говоришь, отец!
– Молчи, бездельница, тебя не спрашивают. А ты не слышала, смеялся ли кто-нибудь после этого?
Лицо женщины выразило глубокую обиду.
– Кроме твоих насмешек, отец, я не слышала ничего.
– Значит, он спит и ничего не слышит.
– Кто?
– Твой возлюбленный. Наверное, собственный храп забил Безари уши. Неужели некому посвистеть рядом с его озабоченной головой! Пойду разбужу его и скажу, что Хаджи-амак – великий лекарь и предсказатель. Двух суток не прошло, а он уже завыл!
Рахима отпрянула от кошмы, когда отец проворно вскочил на ноги и стал одеваться.
От двери он обернулся на нее.
– Смотри, если ты обманула меня, Айша!.. – Старик потряс кулаком и вышел из дома.
Дед Азамджона Нади по матери был персом. Отец Азамджона умер рано, мальчик остался на попечении деда. Старый Абрахам почти все время общался с ним на персидском языке, рассказывая о своей родине. И сейчас в голосе Нади чувствовался сильный акцент. Даже слово «шакал» он произносил по-персидски: сигал.
Уже вторую ночь нахальные сигалы кружат вокруг кишлака. Одно время их не было, они ушли, предварительно совершив дерзкий набег: поели весь виноград, за которым ухаживал старый табиб, утащили глиняные чашки, нагадили в хирман – Хаджи-амаку пришлось промывать зерно, снова просушивать и использовать обгаженный шакалами злак в первую очередь.
И сегодня, лишь только село солнце, в горах раздался голос шакала. Выходя на охоту, ему вторили его товарищи, отоспавшиеся днем в укромных местах.
Азамджон поправил на плече карабин, невольно вспоминая казия Кори-Исмата. Вот так же, как шакалы, выли в доме судьи его дочери; так же трусливо прятался его племянник. Рузи залез в сандал, думая, что его не найдут под низким столиком. Но Азамджон вытащил мальчика, ухватив его за ноги. А тот, превращаясь из шакала в тигренка, умудрился укусить воина за руку. Азамджон отшвырнул от себя Рузи, и тот, ударившись головой о стену, сполз на пол. Из приоткрытого рта побежал ручеек крови и вывалился кусок непрожеванной лепешки, которую с разрешения дяди он взял с достархана. И так это было омерзительно, что воин откинул со столика ватное одеяло и накрыл им тело мальчика. Потом долго бил ногами, попадая то во что-то мягкое, то в твердое, которое в конце концов стало податливым. Зато сапог он не испачкал, даже одеяло пропиталось кровью только местами.
Азамджон откинул одеяло и плюнул в изувеченное лицо Рузи. Брезгливо взявшись за ноги, он оттащил труп к сандалу, который разжигали в холодное время года. Уложив тело на место дров, Азамджон потянул из-за спины мешок, достал пятилитровую канистру с соляром и облил мальчика.
Соляр горел неохотно, бензин – тот бы сразу вспыхнул. Воин водрузил стол на место, сверху положил одеяло и, задерживая дыхание, торопливо покинул задымленное помещение.
Вой и причитания из женской половины прекратились, сейчас оттуда доносились иные звуки: натужные, хриплые, с придыханием – мужские. Дочери Кори и его жена сносили издевательства над собой молча, но они успели пролить слезы по отцу и мужу, чтобы на том свете его грехи были прощены Аллахом. Им же прощения не будет. Жене – потому что она пережила мужа и видела надругательства над своими дочерьми. Дочерям – потому что они видели позор своей матери.
Безари Расмон сидел на суфе, рядом в нелепой позе остывало тело судьи. Бандит допивал чай, равнодушно глядя на покойника.
...Азамджон поежился: под униформу он поддел теплую майку, но все равно мерз. И ночь вроде бы не холодная, и ветра нет.
С западной стороны кишлака снова послышался вой шакала, но на этот раз он прозвучал по-особому. Азамджону показалось, что теперь он не различает дерзости. Боевик покачал головой: слишком смелая мысль посетила его. Ему почудилось, что в голосе шакала прозвучали угодливость, раболепие, словно хищник раскланивался перед более сильным зверем, уступая ему дорогу.
Потом Азамджон понял, что это не его фантазия. От деда он знал, что иной раз сигалы возвещают необычными криками о появлении тигра, которого они поведут к добыче.
Старый Абрахам не раз видел тигров, когда жил в Мезандеране. Но здесь Таджикистан, и старик Абрахам уже четверть века покоится в земле. В этих местах не должно быть полосатых зверей, откуда им взяться? Тут самый крупный хищник волк, чуть поменьше – шакал, хитрое, изворотливое животное.
Азамджон на всякий случай посмотрел, снят ли карабин с предохранителя, и бросил взгляд на айван главного дома, где на посту стоял его товарищ Хамид. Когда он заглушил двигатель «КамАЗа», Хамид почти растворился во тьме. Однако глаза быстро привыкли, и через минуту Азамджон Нади отчетливо разглядел напарника.
