Гражданин тьмы - Афанасьев Анатолий Владимирович (читаем книги .txt) 📗
— Научный феномен, отец. Как раз пишу об этом статью для "Московского вестника". Все упирается в менталитет россиянского интеллигента. У них у всех двойное дно, а у этого оказалось тройное. Он так искусно симулировал кретинизм, что обманул даже приборы. Каюсь, здесь отчасти мой недосмотр. Не провели дополнительную активацию мозжечка.
— А вы что думаете, господин Николсон?
— У него нечем думать, — успел вставить Гнус. — Бревно тюремное.
— Я, ваше сиятельство, думаю, побег организован не без участия этой гниды, которая выдает себя за вашего сына. Как только поганый язык поворачивается!
— Каким образом он участвовал?
— Вы же слышали… Профессору потакал, вел в щадящем режиме, девку драл в процедурной. Не удивлюсь, если был с ними в сговоре. Я написал в докладной. Мое мнение такое. Если хотим застраховаться от подобных инцидентов, надо поменять главного врача. А этого — в распыл.
— Господин Николсон, вы ведь лично беседовали с новобранцем из крематория?
— Беседовал, ваше сиятельство. Как со всяким вновь прибывшим.
— И вас ничего не насторожило? Завальнюк бросил быстрый взгляд на врача.
— Еще как насторожило, ваше сиятельство!.. У него были надежные рекомендации, но все равно положено сразу сделать дезинфекцию. А он несколько дней работал просто так, как вольнонаемный. Какие у нас могут быть вольнонаемные? На нашем уровне секретности не может быть никаких вольнонаемных. Я спросил у этого типчика, где его номерная бирка. Он ответил, дескать, по спецподразделению проходит испытательный срок. Опять меня сбил с толку вот этот, который выдает себя за сына. Он что-то вякал о новой программе адаптации без наркотиков. Вроде как любого россиянина можно обработать насухую. Я рот и разинул. Все-таки наука, да? А надо было взять кувалду и размозжить башку.
— Кому именно, господин Николсон?
— Да обоим. И тому, и этому. Разрешите выскажусь до конца?
— Высказывайся, но покороче. У тебя какое-то недержание речи сегодня.
— Пока нет доказательств, но уверен, ваше сиятельство, имеет место хорошо спланированная акция. Вот этот якобы Гнус решил спрятать девку в укромное место, чтобы трахать ее без помех. По подложным документам устроил в хоспис подельщика — и вдвоем они обстряпали дельце. А интеллигента прихватили для маскировки, чтобы запутать следы. Эта версия все объясняет. Другой версии и быть не может. Доказательства я добуду. Только дайте срок.
Ганюшкин обернулся к главному врачу, который разглядывал в зеркальце разбухшие шишки на висках.
— Твое слово, Герасим. Как оправдаешься?
— Тюремный бред, — презрительно бросил Гнус, — Гай Карлович, вы же видите, он просто хочет уйти от наказания. Кому охота сидеть на колу?
— По делу говори, по делу.
— Я отвечаю за материал, который проходит клинические испытания. Этого парня в глаза не видел. Он даже не занесен в больничный реестр. Что касается девицы и социолога, картина, кажется, ясная. Обычное ротозейство тюремщика. Он тут возомнил себя главным, а умишко обезьяний. Какая может быть дисциплина, если у него охрана колется вместе с перевоплощенными? Да я бы…
— Все, хватит. — Ганюшкин предостерегающее поднял палец. — После обеда устроим показательное жертвоприношение. Прошу как следует приготовиться. Пошли вон, оба!
Оставшись один, Ганюшкин перезвонил Могильному. Генерал дулся, но это никак не отражалось в голосе — холодновато-спокойном, но без подобострастия. Многие качества ценил Ганюшкин в своем начальнике безопасности, но особенно ему импонировало вот это умение держать себя в рамках военного, с аристократическим замесом чинопочитания, резко выделявшее генерала из остальной свиты. В нем до сих пор, хотя он продался и перепродался, чувствовался характер, тогда как во всех прочих, кого Ганюшкин подмял под себя, от прежнего человеческого естества осталась лишь благовонная юшка. В чрезмерных количествах от нее тошнило.
— Просьба к тебе, старина, — сказал без предисловий. — Пожалуй, майора надобно какое-то время поводить. Не трогать его. Можешь это сделать?
Если бы он увидел, в какой ухмылке скривился генерал, возможно, усомнился бы в своем совершенном знании человеческой природы. Ответ прозвучал лаконично:
— Попробовать можно, но вряд ли получится.
— В чем проблема?
— С ведомственными службами проблем нет. Хотя тут отмена команд «Перехват» и «Молния» потребует некоторого времени. Но ведь задействованы все группировки, включая солнцевскую. С ними посложнее.
— Почему?
— У них свои представления о бизнесе. Заказ сделан, гонорар объявлен. Соглашение подписано. По их правилам, они обязаны его выполнить даже в случае смерти заказчика. И получить деньги. А тут выходит, сегодня одно, завтра другое. Они не поймут и неизвестно, как воспримут. Публика непредсказуемая.
— Ты в своем уме, генерал?
— Надеюсь, Гай Карлович.
— Мне кажется, нет. По-твоему, я должен вдумываться в сложности бандитских взаимоотношений?
— Я так не сказал. Просто ответил на ваш вопрос. Ганюшкин с трудом подавил раздражение.
— Все, Борис. Выполняй как ведено. Парня брать живым — но позже.
— Слушаюсь, босс.
В последних словах Ганюшкин все же уловил оттенок издевки, но решил, что ослышался.
Чудесный мир открылся ему на хосписном дворе. Зеленый парк, окаймленный красным кирпичным забором, терялся в прозрачно-голубом небесном сиянии. Символично возвышались с двух сторон сторожевые пулеметные вышки. Живописными группками и поодиночке прогуливались больные в разноцветных комбинезонах. Впрочем, какие там больные? Счастливые обитатели созданного его усилиями райского уголка. Все вокруг было поразительно упорядоченным, выпуклым, умиротворенным — волейболисты, азартно принимающие подачи без мяча, шахматисты, склонившиеся над досками без фигур, сладостные женские повизгивания, доносящиеся из кустов, хриплый лай овчарок, — все натуральное, из плоти и крови, и одновременно призрачное, иллюзорное, рукотворное. А как еще может выглядеть сказка, превращенная в быль?
По дальней аллее пробежал двойник Толяна Чубайса, кого-то, как обычно, преследовал, озорник. На сердце у Ганюшкина потеплело. Вот одна из безусловных удач психотропного эксперимента. Одухотворенный, ведающий лишь одну страсть, хотя и в пародийном преломлении, — абсолютно тождественная копия. На двойника поступило несколько заявок, некий магнат из Оклахомы готов выложить аж полтора миллиона, но Ганюшкин скрепя сердце отказался от выгодной сделки. С улыбкой много раз представлял физиономию оригинала, когда презентует ему живую игрушку, что собирался приурочить к ближайшим именинам великого реформатора.
Ганюшкин спустился с крыльца, направляясь к беседке, где приметил пышную шевелюру писателя Курицына, с которым его связывали приятельские отношения. В хосписе у знаменитого классика была особая роль: он не относился ни к персоналу, ни к пациентам, напрямую не участвовал ни в одной лечебной программе, получая деньги лишь за то, что присутствовал. Можно сказать, Ганюшкин арендовал его в долгосрочное пользование при обоюдном согласии.
Как-то на светском рауте в Доме кино, где Курицын выступил с блестящей обвинительной речью, доказав как дважды два, что вся советская эпоха была порождением сатаны, Ганюшкину удалось за рюмкой водки соблазнить мыслителя описанием земного рая, устроенного в живописном уголке Подмосковья. Сперва Курицын отнесся к идее с недоверием, бубня, что не верит и в небесные кущи, а не токмо в их земное воплощение, тем более опоганенное коммунистами, но когда магнат предложил месячное содержание в размере пяти тысяч баксов, с радостью согласился на роль летописца, оговорил единственным условием, что в хосписе будет пользоваться личным сортиром. Каприз тщеславия впоследствии обернулся для Ганюшкина множеством поучительных минут. Общаясь с писателем, лишний раз убеждался, как правы западные исследователи, доказывающие, что вся целиком россияния является тормозом на пути прогресса и цивилизованный мир не может чувствовать себя в безопасности, пока она не будет уничтожена.
