Слово авторитета - Сухов Евгений Евгеньевич (мир книг txt) 📗
– Послушай, ты, – стиснул зубы Тихоня, – у меня большое терпение, но и оно закончится. Если вякнешь еще раз, я тебя проткну вот этой пикой, – в руке Тихони показалась заточка – огрызок тюремной ложки, искусно подправленной о каменные полы камеры.
Глобус сфокусировал взгляд на самом конце заточки, забравшей весь свет тюремной камеры, а потом проговорил, не разжимая зубов:
– Вот ты и зарылся… Ох, не завидую тебе! Вижу, что базар не получится. – Он неожиданно поднялся и забарабанил обеими руками в дверь: – Начальник, открывай, на волю хочу!
Дверь распахнулась чересчур быстро, как будто вертухай все это время протоптался у порога. Кто знает, может быть, так оно и было.
– Выводи, что-то здесь душновато, на свежий воздух хочу!
Таракан был в сговоре с Глобусом, что читалось по его напряженному лицу. На губах надзирателя застыл немой вопрос. Казалось, он готов был сорваться с его губ, когда он посмотрел на Тихоню, застывшего на самом краю шконки, но, догадавшись, что демонам заточения негоже опускаться до общения с обыкновенными смертными, перевел взгляд на рассерженного Глобуса и нарочито зло проговорил:
– А по парку тебя не прогулять?
– Начальник, что-то в животе замутило, в санчасть нужно! Если не отведешь, завтра в холодную относить придется.
Простоватое лицо надзирателя приобрело некоторую задумчивость – свою роль вертухай решил отыграть до конца.
– Ладно, пойдем. А то еще и в самом деле загнешься. А мне потом морока!
Сказано это было таким тоном, за которым пряталось – и черти могут быть снисходительны к своим жертвам.
– Ой, спасибо, начальник, если бы не ты, так концы бы отдал, – жалостливо запел Глобус.
– Руки за спину, лицом к стене, – строгий казенный голос, ничего не выражающий, кроме служебного рвения.
Дверь закрылась, и Тихоня ощутил себя в камере, словно в склепе. Полнейшее одиночество.
Камера лишена окон, и только под самым потолком небольшое вентиляционное окошечко с встроенной решеткой.
Тихоня потрогал пальцем заточку и в который раз убедился, что она остра. Достаточно всего лишь небольшого нажима, чтобы пропороть руку насквозь, а что говорить о брюхе, в котором нет ничего, кроме спрессованного ливера.
Тихоня не строил иллюзий по поводу того, что одиночество растянется до бесконечности. Тюрьма не санаторий, а следовательно, придется готовиться к испытаниям, возможно, похуже тех, что он когда-то пережил. Матвей почувствовал явное облегчение, когда в замочной скважине раздался металлический скрежет и в проеме двери появилась усатая физиономия Таракана.
– Я вижу, что тебе комфорт не по душе. Ну да ладно… А потом, может, ты и прав, человек ты компанейский, справедливый, в своей хате за смотрящего был. Так что, думаю, новым соседством не побрезгуешь, – как-то уж злодейски улыбнулся надзиратель.
В душе у Матвея похолодело от дурного предчувствия, но, усилием воли подавив смятение, он ухмыльнулся:
– Кому же еще, как не таким, как ты, о нас заботиться.
– Это ты в точку, – хохотнул вертухай, показав крепкие зубы, подернутые у самых корней заметной желтизной. – Руки за спину, – зацепив наручники на запястье Матвея, скомандовал: – Пошел вперед, голову ниже.
Прошли по длинному коридору, поднялись еще на один пролет – выше только крыша и невесомое одеяние господа бога. Уже у самой лестницы пересеклись в коридоре с заключенным. Кто такой – не рассмотреть, встречного уперли лицом в стену.
Таракан остановился в тупичке коридора:
– Лицом к стене, – отомкнул наручники, открыл тяжелую дверь и, слегка подтолкнув Тихоню в камеру, объявил нескольким зэкам, рассевшимся на шконках: – Принимайте гостя!
Дверь закрылась – громко, почти зловеще. Изо всех углов на Тихоню смотрели несколько пар глаз: ехидных, насмешливых, слегка злых. Безразличных не было. И от этой негостеприимной встречи душа у Матвея ворохнулась, ожидая неприятностей.
Сделав небольшой шаг, он поздоровался негромко, но со значением, как и подобает бродяге, повидавшему едва ли не половину российских тюрем.
С минуту он ждал ответного приветствия, пусть небольшого, выразившегося всего лишь легким кивком, пусть даже движением глаз, но его располагающий взгляд разбивался о ехидные физиономии сидельцев, которые взирали на него с таким нескрываемым интересом, как будто бы ожидали от него «Цыганочку» с выходом.
– Как звать? – раздался голос с дальней шконки.
Матвей повернул голову и увидел парня лет тридцати, обнаженного по пояс. На груди выколот орел, терзающий девицу, на предплечьях – крест со змеей. Обыкновенный уркаган, каких по всей России огромное число. И масти, похоже, блатной.
– Матвей. Погоняло Тихоня.
Матвей не мог понять, что удерживало его от желания шагнуть в камеру по-свойски, как это сделал бы любой бродяга на его месте. Присесть на свободную шконку и непринужденно потравить зэковские байки, узнать последние новости, а то и просто поискать в тюремном котле общих знакомых. И лишь теперь понял, что именно – злорадство, которое неожиданно промелькнуло в глазах смотрящего хаты.
Тот поднялся со шконки, приблизился к Матвею на расстояние вытянутой руки и, повернувшись к сокамерникам, произнес:
– А я – Рыбак, слыхал о таком? А бабец-то ничего! Я первый, после меня остальные жарить будут!
Это была пресс-хата. Место, где перемалывался в шлак даже самый крепкий человеческий материал. И нужна она была для слома вот таких несговорчивых, как он сам.
О Рыбаке Тихоня слышал немало. Блатной масти – непримиримый, дерзкий. Он стремительно делал тюремную карьеру и имел немало причин, чтобы подняться на самый верх. Но в одной из потасовок прирезал вора в законе, за что мгновенно попал в касту отверженных. И единственное, что могло спасти его от ножа в спину где-нибудь на пересылках и местах сбора, так это пресс-хата, с такими же, как и он сам, отверженными.
Неторопливо, как это делают волки в загоне, обступающие раненое, но еще сильное животное, Матвея стали обходить зэки. Чтобы скорым и бескровным судом обломать его и уже бесправного, почти никакого, навсегда зашвырнуть под нары. Рыбак подошел ближе всех. С небольшим брюшком и длинными, едва ли не до колен, руками он напоминал шимпанзе. Он открыл рот, чтобы выкрикнуть что-то похабное, и Тихоня, сделав большой шаг навстречу, выбросил вперед руку. Удар заточки пришелся в самое горло – кровь хлынула фонтаном, мгновенно забрызгав стоящего рядом коренастого зэка. Рыбак что-то произнес, но вместо крика раздался только хрип, а из раны, рваной и глубокой, неприятно и обильно вздулись большие пузыри.
Второй удар достался коротышке, на секунду застывшему при виде чужой смерти. Тихоня распорол ему живот и, крутанувшись, достал пикой следующего, стоявшего от него в двух шагах.
Двое из оставшихся в живых зэков отпрянули в страхе по сторонам, разбивая о выступающие углы шконки колени и локти. А Матвей, перепачканный кровью, осатанел совсем и громко, не слыша собственного голоса, орал проклятия. И, осознав, что следующего нападения уже не будет, устало опустился на шконарь и брезгливо отер краем одеяла испачканные кровью ладони.
В коридоре послышался приглушенный топот, торопливое громыхание ключей в замочной скважине, и в двери, распахнутой настежь, показались четверо надзирателей. Вид у всех четверых был ошарашенный. Невозмутимым выглядел лишь Тихоня, подняв голову, он почти по-приятельски сказал:
– Ну, что застыли, проходите. Не мне же их в холодную нести. А потом, они смердят здесь очень.
– Лицом в пол! – придя в себя, заорал Таракан, шагнув в камеру. Правой рукой он пробовал лихорадочно извлечь из кобуры пистолет. Но получалось плохо. Мушка цеплялась и не давала ходу. – Мордой в пол!
Тихоня отреагировал вяло – в ответ лишь легкая ухмылка.
Перешагивая через убитых, грубовато цепляя носками ботинок разбросанные по сторонам конечности, Таракан ринулся на середину камеры и, яростно размахнувшись дубинкой, со всей силы опустил ее на плечи Матвея. Острая боль парализовала спину, от следующего, еще более сильного удара, угодившего в предплечье, отнялась рука. А трое подоспевших надзирателей, мешая друг другу, принялись дубасить неподвижного Матвея.
