Записки наемника - Гончаров Виктор Алексеевич (книги бесплатно без регистрации TXT) 📗
– Джанко, да ты философ! – восклицает Светлана.
– Он в медресе учился, – подсказываю я, и делаю девушке незаметный знак рукой, чтобы она не перебивала оратора.
– У нас аскеты, – продолжает бывший потенциальный мулла, – на основе своего аскетизма приходят не к любви, а к ненависти к сладострастникам; трезвенники питают ненависть к пьяницам, а в тех, кто пьет, рождается убийственная ненависть ко всему миру. Верующие и любящие смертельно ненавидят неверующих или тех, кто верует иначе или любит по-другому. И, к сожалению, часто расходуют на эту ненависть основной запас своей веры и любви. Нигде не встретишь столько озлобленных, мрачных лиц, как на богомолье, у святых мест, в монастырях…
Мой собеседник умолкает. Он сам расстроился из-за своей проповеди. Я чувствую, что Джанко во многом прав. Но у меня нет желания продолжать диспут. У Джанко тоже. Он меняет тему, и говорит, что его ждет Эльжбета, и что он сейчас пойдет к ней.
– Она словно груша, гладкая и мягкая. Наверное, польки самые страстные женщины на свете, – говорит Джанко, наклонившись ко мне.
Да, он прав во всем. И в этом тоже. Правда, которая открылась ему, позволяет ему действовать безоглядно и безотчетно. Ему уже нашептали, что полька снюхалась с Костой Порубовичем. Доказать это он не может, и вытянуть факт измены у Эльжбеты не может. Когда он разглагольствовал со мной, полька или устала ждать оратора или решила подзаработать за свободный час еще свои двадцать или тридцать долларов. Именно в ту ночь наступила развязка в этом любовном треугольнике. Когда достаточно пьяный Джанко возвращается в свою комнатушку, он не находит там польки. Тогда он прокрадывается к комнате Эльжбеты и слышит шум, который свидетельствует, что за дверью предаются сладостным любовным утехам. Если б в комнате обнаружился хотя бы кто-то из солдат сербских позиций, то ничего бы не случилось. У Джанко кончились деньги, и Эльжбета любила его в кредит. Но когда тонкая дверь рухнула, Джанко нашел в объятиях Эльжбеты нагого Косту Порубовича. Схватка была короткой. Я услышал возню, выпутался из объятий Светланы и, пока добежал до комнаты, Порубович лежал с пронзенным ножом сердцем. Эльжбета, тоже нагая, в ужасе окаменела, охватив руками голову.
– Что ты наделал, что ты наделал! – монотонно повторяла женщина, склоняясь над поверженным телом, которое недавно ее любило.
– Это ты все! Это ты? – орал Джанко. Обеими руками парень держал нож. Тот самый нож с надписью «bors». Я не успел прыгнуть на него, как он вонзил нож между двумя холмиками грудей женщины. Он размахнулся, отпугивая меня. Я сгруппировался и нанес по руке с ножом удар ногой, пытаясь выбить оружие. Но Джанко изловчился и кромсанул лезвием меня по голени. Я закричал, не столько от боли, сколько с целью поднять людей. Джанко прыгнул на меня, я отскочил, он слетел с галереи и бросился на пустырь. Я кинулся за ним, но острая боль в голени остановила меня. Черт с ним! Не имея желания связываться с обезумевшим от ревности преступником, я побежал к себе в комнату за оружием.
Стояла глухая ночь. Все всполошились, похватав оружие, выскочили на галерею.
– Где, что? – кричали снайперы, впопыхах одеваясь. У комнаты Эльжбеты толпились и вздыхали девушки. Светлана неумело обматывала бинтом мою ногу. Порез был глубоким и болезненным.
Кровь из груди у польки хлещет ручьем. Светлана пытается остановить кровотечение. Но сделать это без специальных знаний невозможно. Двое побежали к сербским позициям за санитаром. Коста Порубович уже не дышит, начинает медленно отходить. К утру он окоченеет.
Андрия Зеренкович сказал нам, чтобы мы стреляли в Джанко без предупреждения. Мы, полураздетые, ходим вокруг постоялого двора с оружием наготове. Нога у меня неприятно саднит. Неожиданно в селении в километрах двух вспыхивает пламя. Присматриваемся – горит стог. Потом загорается еще один.
– Ну, – говорит Андрия, – пошел чудить. Пристрелить его надо, как бешеного пса. Босниец есть босниец. Надо было сразу пристрелить его, как только он к нам приволокся.
Через минут сорок с позиций сербов приходит санитар с двумя солдатами, которые приносят носилки. Лицо у Эльжбеты приобретает серый оттенок. Она шепчет на польском языке:
– Доллары, мои доллары…
Андрия Зеренкович подзывает меня к себе, и мы идем в комнату Джанко, где хранятся пожитки Эльжбеты. На наше удивление, там все перевернуто вверх дном. Денег нигде не находим.
– Неужели это сделал Джанко? – недоумеваю я, разводя руками. – Но ведь он предварительно не мог знать, что убьет?
– Да, босниец не способен предвидеть, что вытворит, особенно в порывах чувств. И забрать предусмотрительно деньги босниец тоже не способен, – отвечает Андрия Зеренкович. Но наш предводитель кое-что заприметил и принимает соломоново решение. Он выходит во двор, передергивает затвор автомата, звучно кричит и сгоняет всех женщин в одну комнатушку.
– Если через полчаса не будет денег, всех перестреляю.
Через полчаса девушки просятся выйти по одной из комнаты, чтобы собрать деньги, кто сколько может.
Андрия берет у каждой из рук доллары, но отдает их мне, как казначею. Когда проститутка-румынка пытается отделаться десятью долларами, Андрия палит в землю перед ее ногами из автомата и та, обезумев, мечется по внутреннему дворику, опанки – обувь из сыромятной кожи – слетают с ее ног, большие груди болтаются в разные стороны, как вымя на бегу у коровы. Я отмечаю про себя, что Андрия Зеренкович выскочил на шум как раз из комнаты румынки. Он утешался ее ласками, а теперь заставляет под огнем автомата плясать танец смерти. Действительно, Босния – страна ненависти!
Двое солдат-сербов, которые сопровождали санитара, бросаются успокаивать Зеренковича. Он страшен во гневе, орет на солдат, чтобы те не вмешивались не в свое дело. Кажется, он готов стрелять во всех. Его достало убийство и предательство Джанко. А ведь Джанко дружил с ним!
Покуда проститутки не насобирали необходимую сумму в долларах, Андрия не успокаивается.
Мы укладываем Эльжбету на носилки, полуголые девушки бродят по внутреннему дворику, как тени. Неожиданно среди них вспыхивает ссора, потом драка. Они набрасываются на двух цыганок, которые приторговывают здесь ракией и другими мелочами. Проститутки валят их на землю и начинают бить чем придется. Румынка хватает горсть земли и пытается засунуть ее в рот цыганке, лопоча непонятные проклятия на своем языке. Голос ее звучит резко и прерывисто, а движения размашисты и внезапны, как это бывает у женщин в минуты великого гнева, страха или любви.
Одежду на цыганках рвут в клочья, и находят среди юбок и белья аккуратную пачку долларов. Кто докажет, что это деньги Эльжбеты? Румынка торжествующе приносит деньги Зеренковичу. Он равнодушно берет их и присоединяет к тем деньгам, которые уже собраны. Когда я, на свой страх и риск, начинаю возвращать деньги проституткам, между ними опять вспыхивает ссора. Теперь они уже спорят о том, кто сколько дал. Тогда Зеренкович палит поверх их голов из автомата и начинает хохотать. Так, наверное, хохочет дьявол в преисподней.
– Райя! – кричит он. – Райя!
Райя – это что-то вроде нашего «скоты». Потом я уточнил, что так боснийцы презрительно обзывают христиан, а буквально это слово обозначает «стадо».
…Было время, когда сребрницкая долина содрогалась от песен цыганок. А теперь по ней гуляет сумасшедший, которому ради потехи ничего не стоит убить возлюбленную, ее дружка, порезать товарища ножом, поджечь стог сена, обнесенный камышовой изгородью. Вся долина в огнях, а когда всходит солнце, кажется, что сейчас праздник Ивана Купалы, когда у нас, в Беларуси, жгут костры.
Уже не до сна, и я захожу к Чегодаеву. В данный момент я настроен очень решительно.
– Так ты мне расскажешь, почему Палача выпустила милиция?
Федор вопросительно взглянул на меня. Начинает рассказывать. Я припоминаю его действия, слова и пытаюсь найти истину. Истина в том, что Федор Чегодаев говорит не всю правду, а как известно, лучшие сорта лжи готовятся на полуправде.
