Черный замок Ольшанский - Короткевич Владимир Семенович (читаем полную версию книг бесплатно .TXT) 📗

— Да пойми ты, — горячился Клепча, — материал такой же, из какого пошит его костюм.

— Ну, ладно, — с иронией цедил Велинец, — костюм из материала, партию которого украли. Тоже мне доказательство! Ну, а если бы, скажем, он был когда-то полицаем, и с тайной надеждой в душе ожидал «взрыва народного гнева», и на этот случай прятал в стрехе арсенал — он что, ходил бы тогда по улицам и площадям с пулеметом в руках? Чепуха! Материал его и оправдывает. Да и его характер. Наверное, самое большое преступление в его жизни — у жены из ящика стола когда-нибудь стащил три рубля на водку.

А меня трясло. И от внезапного сознания непоправимости происшедшего, и от горя, и от какой-то неясной надежды, и от злости на этих, которым все равно, которые так быстро все забыли, переключились со смерти человека на какой-то материал и еще шутят.

…В маленьком местечке Чурсы остановились перекусить. Я смотрел на эти полсотни домов, игрушечную чайную, флигель от разрушенного в войну дворца, на гигантские, туманно-мокрые, черные деревья старинного парка и вспоминал, как летом мы ходили здесь с Марьяном и собирали на приманку улиток. Их было несметное количество на берегах многочисленных зеленых прудов, в росистой прохладной траве. Я нигде не видел их столько. И таких огромных, с яблоко величиной. «Француз бы ополоумел от радости», — сказал тогда Марьян. И вот я смотрел и вспоминал, и у меня что-то жгло глаза и в груди.

— Есть лосятина, — прибежал Клепча, — видать, кто-то убил по лицензии и сдал в чайную. Повезло, в Минске не достанешь.

— Как в лучших домах Лондона, — сказал Велинец.

В чайной все разместились под скверной копией с картины "Томаш Зан [29] и Адам Мицкевич на берегу Свитязи".

— Обожаю оленей, — сказал Клепча, уписывая мясо.

— Угу, — поддержал Щука, — еще со времен диснеевского Бэмби в кино. Удивительно красивое и благородное существо. Нежное, мягкое.

Я есть не мог. Заказал двести граммов «Беловежской», тяпнул их одним махом, будто последний алкаш, и закурил, ощущая, как потихоньку согревается мое нутро.

Я понимал, что несправедлив, что это их каждодневная работа, — и не умирать же им с голода, — и все равно презирал их. И потому немало удивился, когда полковник пошел и принес себе и мне по сто пятьдесят, сел и вдруг тоже оттолкнул тарелку.

— Не могу. За столько лет не могу привыкнуть. Выпьем, Антон Глебович. — И после паузы: — Ненавижу сволочей… Пока не подохну…

В этот момент Клепча заметил на картине у Зана бакенбарды и вдруг сказал:

— А чего это здесь Пушкин? Разве он был на Свитязи?

— Это Зан, — наверное, слишком резко сказал я.

— Ну, а этот… Зан… разве он…

— Помолчите вы, пожалуйста, — снова оборвал его Щука и только теперь ответил на мой вопрос, заданный еще на Романи: — Бывает и так, что не опознают. Редко, но бывает… Дай бог память, в 63-м или 64-м году писатель ваш один, ну, из этих, молодых да ранних, еще романы исторические пишет, плыл с родственниками по Днепру возле Рогачева. Видит, что-то розовое плывет. Подумал, необычной величины глушеная рыба (вот надо бы этих «шахтеров» из Бобруйска, что ездят рыбу глушить, прижать хорошенько!). Встал на носу и вдруг рулевому: «Вороти!..» Плывет навзничь женщина в розовой комбинации. Ну, вытащили, приехали наши за трупом… Но и до сих пор неизвестно: кто, откуда, как? Может, откуда-то с Урала в неизвестной компании приехала, а может, с Камчатки. Может, утонула, а может… Но всплывет. Так или иначе, а она всплывает, рано или поздно, правда. Так что и ты, парень, не скули. Тяжело, понятно. Но утешься хотя бы тем, что если это убийство, они получат сполна. А уж мы постараемся, все перетрясем.

— Что же, — сказал Клепча, — всю Белоруссию вверх ногами перевернешь? Всех родственников перетрясешь? А те, может, из Эстонии?

— А мы и эстонских перетрясем, — сказал Щука. — Кстати, возьми прижизненное фото да поезди по пригородам. Может, кто-нибудь видел этого человека в компании с кем-то знакомым… накануне.

— А по тому фото? На берегу?

— По тому фото люди подумают, что показываешь актера Овсянникова [30] в роли тени отца Гамлета. Думать надо, хлопец.

Когда машины снова мчались по плиточному шоссе аллеей трехсотлетних могучих ясеней и вязов, Щука вдруг спросил:

— А что за книга, о которой ты говорил?

Я рассказал.

— Показать не можешь? Ага, тогда заедем к тебе домой. А потом… может, с нами на его квартиру съездишь?

— Да… Слушай, он ведь тревожился! Он говорил о какой-то связи с тем старинным преступлением!

— Это могли быть просто нервы. И потом, если бы мы занимались всеми преступлениями, содеянными за миллион лет с того времени, как обезьяна стала человеком, то кому было бы разбираться, кто украл у товарища Раткевича авторучку?

Его грубоватый тон, как ни странно, немного успокаивал меня.

— Так что старинным преступлением займись ты. Ты знаток, историк, тебе и карты в руки. А найдешь что-нибудь любопытное для сегодняшнего дня — тут уже мы всегда к твоим услугам.

— Ты вроде грошового критика, которому подавай сочинения только на злобу дня. А для этого газеты есть.

Мы заехали ко мне, взяли в портфель книгу и покатили к парниковому хозяйству.

И снова была аллея из наполовину уничтоженных лип, и старый дом, и барочные ворота кладбища. На дне спущенных прудов накопилась мутная весенняя вода. А во мне все еще жила робкая надежда, что вот позвоним, вот в глубине квартиры прозвучат шаги, щелкнет замок и заспанный Марьян скажет:

— А знаешь, что считалось у наших предков дурным тоном?

Но никто не выходил на звонок. Мы стояли и долго ожидали, и я слышал, как Цензор Феоктистов, вредная вахтерша, отвечает Клепче:

— Два дня назад послышалось — замок звякнул. Гляжу — человек. Но дверь закрыта. Спрашивает: «Что, там никого нет, бабуся?»

— Какой он хоть с виду, человек этот?

— А такой… ну… вроде немного городской, а вроде и не городской.

Наконец, привели понятых, открыли дверь. И надежда моя сразу улетучилась, а предчувствие беды превратилось в уверенность.

Эльма неподвижно лежала на полу. Здоровенный тигровый Эдгар, увидев меня, жалко вильнул задом. Глаза у него были несчастные и слезились, и он сразу закрыл их. Даже не поднялся навстречу.

В прихожей стоял какой-то резкий и тошнотный запах.

— Он не ездил ни в какое Вильно, — уверенно сказал я Щуке, — иначе бы отвел собак. Он и не думал уезжать больше чем на один день.

— Собак усыпили, — сказал Щука.

— В тот же день усыпили. Видишь, остатки еды. И вода не выпита. Но как могли усыпить на столько дней?

— Может, что-то искали? Если за один день не нашли, могли повторить дозу.

— Но это воспитанные псы. Они ничего не возьмут из чужих рук. Только у Марьяна… и у меня.

— Кроме воздуха, которого ни из чьих рук брать не надо. — Щука указал на замочную скважину.

— Я знаю, что они искали. — И я достал из портфеля книгу.

— Что же, давай присядем здесь, — Щука указал на длинный ящик для обуви, — чтоб не мешать. Займитесь квартирой, лейтенант.

Мы сели на ящик и начали внимательно листать старый том. Но что можно было заметить за такое короткое время, если я целыми днями просиживал над ним?

— Возьми, — сказал наконец Щука, — думай и дальше. Это не нашего ума дела. Возможно, какая-то сложная головоломка. А возможно, и все просто. Ценность книги большая?

— Да.

— Так, может, и нет никакой загадки?

— Хочешь сказать, что цена человеческой жизни не выше цены этого хлама?

— Есть такие, с твоего позволения, люди, для которых жизнь ближнего не стоит и гроша.

— Зайдите, — сказал Клепча, — посмотрите своим глазом, чего не хватает в квартире?

Я зашел. Обыск, по-видимому, уже был окончен. Лишь один из группы еще перебирал бумаги в ящике стола. По-прежнему летали под потолком ангелы, по-прежнему Юрий попирал ногой змея. Только Марьяна не было. И больше не будет.