Сокол и Ласточка - Акунин Борис (книги онлайн без регистрации TXT) 📗
Нужно сесть избраннику спереди на левое плечо и немножко сползти по его груди, что происходит естественным образом, в силу гравитации; мои когти при этом сквозь одежду слегка пронзают человеку кожу в области сердца — необходима хотя бы одна капелька крови; одновременно я должен тюкнуть объект моего вожделения клювом в висок — тоже до крови. Тогда моё тело образует «нидзи», радугу, между его Инь и Ян, в результате чего два наши Ки сопереливаются.
На словах оно, может, и несложно, но попробуйте-ка проделать такое на практике. Человек может мне ужасно нравиться, но вот понравится ли ему, если на него вдруг накинется большая птица, оцарапает когтями да ещё клюнет в висок? Добиться успеха здесь так же нелегко, как вызвать немедленное ответное чувство в девушке, в которую влюбился с первого взгляда.
В Нагасаки, когда я решил покончить с одиночеством и взять себе питомца, я остановил свой выбор на странно одетом человеке с жёлтыми волосами и круглыми глазами. Он был непохож на нормальных людей (в ту пору я считал, что нормальные люди непременно узкоглазы и черноволосы), и поэтому я сразу ощутил что-то вроде родственного чувства. К тому же он так мечтательно смотрел на закат! То был плотник с голландского корабля — в самом деле, очень хороший человек с добрым, чувствительным сердцем. Но он испугался и сбросил меня со своей груди. Сопереливания душ не произошло. Не сложилось и с двумя другими моряками, так что в конце концов, уже твёрдо вознамерившись оставить японские берега, я сел на грудь капитана, который лежал на палубе мертвецки пьяный. Безо всяких помех осуществил я обряд, прочёл всю немудрящую жизнь Якоба Ван Эйка и принял её, как свою.
С лейтенантом Бестом я поступил честнее. Он, как все заядлые картёжники, был очень суеверен. Повстречав среди волн невесть откуда взявшуюся «райскую птицу», он принял это за доброе предзнаменование и безропотно стерпел маленькое кровопускание (в общем-то, не слишком болезненное — я стараюсь действовать клювом и когтями как можно деликатней). Бест только вскрикнул: «Cabron!» Он всегда бранился только по-испански, находя, что это наречие по своей звучности лучше всего способно передать полноту чувств. Слово «каброн», вскоре ставшее моей кличкой, одно из самых обидных в этом выразительном языке. Буквально оно означает «козёл», то есть некто с рогами, рогоносец. За такое оскорбление в моряцкой таверне сразу бьют кружкой по голове. Лейтенант придумал фокус, который казался ему ужасно остроумным: выкрикивать обидное слово будет не он, а его попугай. Все шесть лет совместной жизни, с упрямством истинного сомерсетца, Бест мучил меня этим «каброном». Но, как я ни старался, угодить ему не смог.
С штурманом Ожье, выигравшим меня в «ландскнехт», вышло совсем глупо. Я и не собирался брать в питомцы этого мозгляка с хитрыми глазками. Он гонялся за мной по каюте, схватил, и я, обороняясь, совершенно случайно вцепился в его грудь когтями, а клювом залепил в область уха. И всё, пропал. Вмиг увидел несчастное, сиротское детство бретонского мальчишки, ощутил его бесконечное одиночество и внутреннее отчаяние. Сердце моё дрогнуло, я решил «это судьба», и взял штурмана под свою опеку. Хорошо ли, худо ли (в основном худо) я провёл с ним долгие одиннадцать лет. Стыдное время! Ожье был паршивым навигатором, но очень ловким шулером. Именно этим зарабатывал он на жизнь. Наедине с самим собой всё тасовал и раскладывал колоду, тренировал память и пальцы. Как-то раз, от глупой жалости, я дал ему понять, что различаю карты и могу скрасить его одинокий досуг. Что за ужасная ошибка! Он заставил меня стать своим подельником. Я должен был садиться за спиной его партнёров и знаками показывать, сильные ли у них карты. Лучше всего мы зарабатывали на испанской игре, которая называется «truc». Отсюда и возникло моё имя (прежде того Ожье меня вообще никак не называл).
— Трюк, вот это трюк… — говаривал он в критический момент игры как бы в задумчивости, и я должен был чесать левое крыло либо правое, поднимать лапу и так далее. Нечего и говорить, что мою душу при этом, как говорят карибские индейцы, обжигала медуза.
Две недели назад всё кончилось. В портовом городе Сен-Мало, в кабаке, мой питомец затеял вчистую обобрать наивного юнца, приехавшего, чтобы поступить на морскую службу. Ожье, как водится, сначала немного проиграл ему, потом вынудил поставить на кон все деньги вместе с шпагой, золотым медальоном и даже сапогами. Это у штурмана называлось «ощипать гуся до пупырышков». Но я не захотел участвовать в подлости, демонстративно отвернулся (забыв, что на нашем тайном языке это означает «слабая карта»), и мой питомец продулся в прах.
После этого — кошмарное воспоминание — он с криком гонялся за мной, размахивая саблей. Моё бедное тело разрубить он не смог, но навеки рассёк соединяющую нас невидимую нить.
Пятнадцать дней я был совсем один, в холодном северном городе, где беспрестанно дуют злые ветры. Моя жизнь каждодневно подвергалась опасности, я дрался с наглыми чайками, отчаянно мёрз и размышлял о своей нескладной, горькой судьбе.
Ведь я немолод. 52 года для попугая старость. Если б не Дар Полной Жизни, я уже начал бы дряхлеть. Стужа и недоедания в два счёта положили бы конец моим страданиям. «Есть ли что-нибудь лучше смерти?» — сказал Сократ. Так не оборвать ли мне самому чугунную цепь своего существования? Не взлететь ли туда, где меня — я верю — ожидает Учитель и где не имеет значения, попугай ты или человек?
Вот какие мысли одолевали меня утром 25 февраля, когда я, нахохлившись, сидел на зубце стены и с тоской смотрел на обрыдший город. Мерзкое ненасытное брюхо тянуло меня на поиск очередной кучи отбросов. Чувство достоинства побуждало к гамлетовскому выбору: быть или не быть — длить своё жалкое существование, либо же отказаться от унизительного шныряния с помойки на помойку и подохнуть. Искать нового питомца я не хотел. Я разочаровался в людях.
Крепостная стена окружала неприступный город-скалу, соединённую с сушей узким перешейком, и была такой широкой, что по её верхушке без труда могла бы проехать карета. Бухта, утыканная мачтами кораблей, располагалась с внешней стороны укреплений, я же сидел с внутренней, в тени дозорной башенки, чтоб не мозолить глаза зевакам своим необычным для этих чаечно-гагарных краёв опереньем. За спиной, стуча каблуками, ходили люди: моряки, разносчики, торговки, попрошайки — обычный портовый люд. Ниже, прямо напротив, простиралась пышная Испанская набережная, парадный фасад одного из богатейших портов Европы.
Город Сен-Мало расцвёл и разжирел на торговле с заморскими странами. Высокие дома здесь сложены из особого камня, испещрённого слюдяной крошкой, и от этого в лучах солнца стены сверкают, будто золочёные кирасы королевских мушкетёров; сходство с гвардейской шеренгой усугубляется острыми крышами, похожими на ребристые медные шлемы. Во время прилива, когда корабли пришвартовываются прямо у крепости, на переплётчатые окна верхних этажей ложатся тени мачт.
Здесь всегда шумно: днём зычно орут грузчики и жадно кричат чайки, а ночью в многочисленных тавернах дерут глотку пьяные матросы. В солёном воздухе смешиваются самые лучшие и самые худшие на свете запахи — свежих устриц и протухшей рыбы, ямайского кофе и волглой мешковины, ост-индских пряностей и отхожих мест.
Хоть давеча и назвал город обрыдшим, вообще-то я люблю портовые шумы и ароматы. Во время плаваний, когда подолгу, иной раз по много недель, не видишь ничего кроме воды и неба, я очень скучаю по этой смрадной, скученной, порочной, но такой настоящей жизни! Однако на сей раз моё пребывание на суше чересчур затянулось. Как говорят моряки, я крепко забичевал. Земля мне надоела, моя душа жаждала океанского простора. Оттого-то, верно, и одолевали меня тяжкие, беспросветные мысли.
Жизнь не любит нытья и безжалостно карает малодушных. Из-за уныния и сплина я утратил всегдашнюю бдительность — и понёс за то заслуженную кару.
