Королева брильянтов - Чиж Антон (серия книг TXT) 📗
Держать пленника в спальне не было нужды. Ангелина отошла. Господин с бакенбардами появился наполовину. Он был бос и откровенно гол.
– Мышонок, кто тут был? – спросил он, нахмурившись.
Слезы наконец пришли. Слишком поздно, никому не нужные. Ангелина смахнула их ладошкой и улыбнулась.
– Какая разница! Уже не важно.
Господин с бакенбардами вышел без стеснения, целиком, как мать родила.
– Позвольте, а куда делся мой смокинг?
Ангелина не могла объяснять, что глупо и случайно потеряла куда больше смокинга. Она потеряла будущее. Но разве мужчине объяснишь?
Мотнув головой, словно сбрасывая то, чего не вернешь, Ангелина рывком кинулась и повисла у него на шее, уткнувшись лицом в пушистые линии бакенбардов.
– Ни о чем не беспокойся… любимый, – выдавила она это слово. – Я подарю тебе десять новых смокингов.
– Но это мой концертный, счастливый!
Пожаловаться ему не дали. Ангелина впилась в его губы. Какая теперь разница!
Он долго не мог найти себе места. Номер казался огромной ловушкой, в которой ему отведена роль приманки. Кирьяков не мог совладать со страхом. И хоть при нем был револьвер с патронами, как будто полицейский чиновник готовился к серьезному бою, страх не отпускал. Заползал змейками под кожу в самое сердце. Наконец он поставил стул вплотную к стене, чтобы просматривалась вся гостиная, а перед собой развернул кресло наподобие маленькой баррикады. Револьвер Кирьяков положил перед собой. Последний раз он стрелял летом прошлого года, когда полицию вывезли на летний сбор. В случае чего навести оружие и нажать курок ему хватит духу. Вид вороненого ствола внушал уверенность.
Кирьяков считал засаду в номере «Славянского базара» откровенной глупостью и блажью, на которую поддался раздражайший Эфенбах. Каждому полицейскому известно, что преступник не возвращается на место преступления. Возвращается только в дешевых книжках, что продают на книжном развале. Так было бы преступление!.. Он не поленился сходить в Городской участок и заглянуть в дело: в протоколе осмотра ясно записано – самоубийство. И кого Пушкин намеревался поймать? Привидение, что ли?
Набредя на эту логичную мысль, Кирьяков обрел уверенность: ну, поспит до утра в лучшем номере гостиницы, позавтракает, а счет выставит Эфенбаху. Но стоило ему оказаться в номере, где не трогали ничего с момента нахождения тела, как настроение резко поменялось. Меловой рисунок на паркете, скатанный ковер, сдвинутая мебель будто нашептывали недоброе. Что именно нашептывали, Кирьяков и сам сказать не мог. Но от уверенности не осталось и следа. Хуже того, в голову, как нарочно, лезла мысль о призраке. Никак от нее не отделаться.
Баррикада внушала уверенность. Кирьяков, словно мальчишка, выставил над спинкой кресла револьвер и обвел им гостиную, как дозорный на вышке. Врагов не виднелось. Он положил револьвер на шелковое сиденье и удобно устроился сам. Ему было велено сидеть без света. Эту глупость Кирьяков точно не думал исполнять. Зажег свечи и поставил подсвечник на пол. Чтобы свет падал на гостиную.
В номере было тепло, на стуле уютно, снизу доносились звуки ресторанного оркестра. Постепенно покой овладел им. Подоткнув руки под мышки, Кирьяков незаметно провалился в дремоту.
Он проснулся от странного чувства, что рядом кто-то есть. Свечи не горели, в номере было темно. Страх взлетел волной, Кирьяков не мог шевельнуться. Кажется, в номере действительно кто-то был. Или что-то…
Собравшись с силами, Кирьяков вытянул шею и выглянул из-за спинки кресла. В темноте было трудно понять, что происходит. Там, в дальнем конце гостиной, прикрываясь шторами, движется нечто… Тень бесформенная, необъяснимая, мутная…
Рука не слушалась, не хотела взять рукоятку пистолета. Кирьяков понял, что не сможет удержать оружие. Он беспомощен, да и как стрелять в тень? Пришла его погибель, найдут утром бездвижный труп, поседевший от страха.
Бил озноб. Кирьяков обхватил себя руками и сжался, ему хотелось стать крошечным, чтобы забиться в щелку. Или еще куда-нибудь. Кресло пока его скрывало. Если тень заметит и приблизится…
Он больше не владел страхом. Страх овладел им.
Готовясь к неизбежному, Кирьяков зажмурился и услышал тонкий, надрывный вой. На долю секунды он удивился: откуда взялся этот вой? Но тут же понял: это кричит он. Вернее, не он, а его тело, которое хочет жить и не хочет отдавать свою жизнь непрошеной тени. Тело визжало и боролось за жизнь.
Револьвер, случайно задетый, скользнул вниз. Грохнул выстрел. Кирьякову показалось, что на голову ему свалился весь «Славянский базар» с этажами, номерами, крышами и даже печной трубой. Он плохо понимал, где находится и что происходит. Вой иссяк. В номер вернулась тишина.
21 декабря 1893 года, вторник
По пустым улицам пролетка летела тенью. Городового, правившего бойкой лошаденкой, Пушкин расспросами не донимал. Он, поднятый с постели среди ночи, сейчас боролся со сном. Борьба шла не слишком успешно.
Ведь нет ничего хуже, когда в глубокий сон врывается грохот дверного колокольчика! Пушкин сначала счел, что это звенит в ушах или сон слишком настойчив, и только плотнее зарылся в подушку. Но колокольчик не унимался. Вот и пришлось вскочить и в ночной сорочке бежать к дверям. Замороженный городовой, обдав паром, доложился, что за Пушкиным прислана пролетка. Случилось что-то, что не дождется утра.
Поспать Пушкин любил. Во сне приходили решения, которые не давались днем. Да и нет лучше лекарства для мозга, чем подремать всласть. Особенно утром. Однако со сном пришлось распрощаться.
По снежному насту пролетка шла мягко, как люлька. Пушкин тонул в дремоте и вытягивал себя обратно. К «Славянскому базару» подъехал не слишком бодрым.
Портье был на посту. Тщательно поклонившись господину из сыска, Сандалов остался за конторкой. Городовой указал, куда идти. Дорога и без того была известна.
В коридоре второго этажа топтались трое городовых. Пушкина встретили мрачные взгляды, которым резко поломали сон. Как будто он был виновником их несчастья! Честь ему не отдали и даже не кивнули из приличия. Но на мелочи субординации Пушкин внимания никогда не обращал. А сейчас было и совсем не до них.
Номер был ярко освещен. Кажется, зажгли все, что можно. Пушкин зажмурился и отчаянно зевнул.
– Прощения просим. Ничего, что осмелились нарушить ваш священный сон? – пристав Свешников был явно не в духе. Кому понравится, когда тебя в полночь поднимают с постели и требуют «прибыть немедля».
Пушкин зевнул бесстыдно, как лев.
– Уже нарушили, – ответил он, моргая и борясь с веками, которые никак не желали разлепляться, мороча глаза мутной пеленой. Разглядеть сквозь нее нечто особенное не получалось. Казалось, в гостиной все на своих местах. На полу меловой рисунок, ковер скатан, стол сдвинут. Только у дальней стены кресло повернуто спинкой. Вокруг него суетились половой с коридорным. Лаптев держал поднос с графинчиком, а Екимов наливал стопку и отправлял за спинку кресла. Оттуда доносились звуки натужного глотания.
В одежде Свешникова была заметна небрежность, ворот расстегнут, галстука нет. Пристава явно выдернули из теплой постели. Еще тепленьким. Настрой его был далеко не дружеским.
– Господин чиновник сыскной полиции, извольте объясниться: как понимать вот это? – пристав широким жестом указал на кресло.
– А что такого? – Пушкин принялся тереть глаза, которые не желали смотреть. Чем подхлестнул гнев.
– Что такого?! – повторил Свешников без намека на дружеское отношение. – В полночь поднимают тревогу: дескать, в «Славянском базаре» крики со стрельбой. Я подхватываюсь, мчусь, и что же мы видим? Господина чиновника Кирьякова в полубезумном состоянии, который лепечет какую-то дичь, поминая Пушкина, который послал его на верную смерть и погибель души. Вид у него безумный, при этом трезв и запаха спиртового не источает.
