Шаги во тьме - Пензенский Александр Михайлович (лучшие книги TXT, FB2) 📗
– Нет, абсолютной уверенности у нас нет, есть лишь косвенные подтверждения. И вы, голубчик, в силах нам помочь их опровергнуть или напротив, установить сей факт окончательно. Вам нужно будет опознать тело убитого. Готовы?
Константин Серафимович судорожно сглотнул, побледнел, но твердо произнес:
– Я готов!
Что тут еще оставалось делать Филиппову? Он максимально ровным и спокойным тоном, предупредив о шокирующем содержании своего рассказа, поведал бедному Гилевичу страшные подробности убийства. К счастью, новых приступов рыдания эта повесть не вызвала, Константин Серафимович лишь сжимал побелевшие губы и время от времени закусывал нижнюю. В конце же рассказа он решительно поднялся, спрятал платок, застегнул пуговицы пиджака и сказал сквозь зубы:
– Ведите! Я узнаю брата в любом обличии.
Проводив Константина Гилевича после опознания трупа до выхода, Владимир Гаврилович, придержав дверь, с удивлением обнаружил, что дождь, казавшийся еще пару часов назад бесконечным, уже куда-то унесло, облака прохудились множеством ярко-синих прорех, в которые время от времени выглядывало солнце. Похвалив себя за то, что перед походом в холодный подвал к доктору Кушниру догадался надеть пальто, Филиппов вышел на улицу, перепрыгивая через струящиеся по улице мутные потоки, пересек проезжую часть, остановился на середине мостика, закурил.
Старший Гилевич младшего узнал мгновенно, снова разрыдался над обезглавленным телом, еле сдержал рвотные позывы при виде обожженной головы и отпросился хлопотать по поводу похорон, пообещав зайти завтра за заключением о смерти. Увы, ни деловых контактов брата, ни его сотрудников Константин Гилевич не знал. А значит, единственной возможностью кроме всероссийского розыска была тоненькая московская ниточка, находящаяся в руках Аркадия Францевича.
Докурив папиросу, Владимир Гаврилович снова изучающе поднял взор к небу. Многочисленные ясные проплешины ширились, лучи неумолимо ползущего к горизонту солнца из последних сил рвали ненастные тучи, высушивали их из грязно-серых портянок в белоснежную пуховую пряжу, прохладный ветер с залива загонял их куда-то за Охту, обещая к закату и вовсе очистить небосвод.
Филиппов перешел канал, неспешно, в полчаса, дошел до Юсуповского сада, с удовольствием вдыхая насыщенный озоном холодный октябрьский воздух. Несмотря на ливший совсем недавно дождь, свободных скамеек в саду оказалось немного. Перчаткой смахнув с одной из них не успевшие высохнуть капли и пару желтых листьев, Владимир Гаврилович с удобством расположился, откинувшись на спинку. В успокоившемся прудике отражалось почти уже ясное небо. Как удивительно, неожиданно подумалось Филиппову, что только в октябре бывает такое синее небо. Не белое, как в июле, и не фиолетово-серое, как в феврале, а васильково-синее, будто неумело нарисованное гуашью гимназистом-второклассником, который еще не умеет смешивать краски и отображать оттенки.
Владимир Гаврилович прикрыл глаза, прислушался к голосу большого города. Справа, на Садовой, тренькнул трамвай, взвизгнул стальными колесами, увозя своих пассажиров в сторону Невского. Где-то слева женский голос уговаривал какого-то Николеньку не бегать за голубями по лужам, угрожая немедленным завершением прогулки и потенциальной жалобой папеньке. Невидимый Николенька заливисто хохотал и, судя по хлопанью птичьих крыльев, угроз не пугался. С Фонтанки донесся приглушенный деревьями и расстоянием пароходный гудок. То спокойные, то истеричные, но в целом мирные звуки повседневной жизни. Кто там плывет на этом пароходике? Кем-то вырастет озорной Николенька? Что за публика едет в том трамвае? Может, качается там сейчас, держась за поручень и прижимая второй рукой бумажник, тот самый безымянный «секретарь» покойного Андрея Гилевича, оберегая от карманников так страшно заработанные деньги? Или проигрывает их сейчас у «Доминика» на бильярде какому-нибудь шулеру под кулебяку, раззадоривая себя старым «Мартелем» и нервно поглядывая на циферблат на запястье.
– Владимир Гаврилович! – Кто-то осторожно тронул его за плечо.
Филиппов вскинулся, захлопал сонно глазами, щурясь на отблески отражающегося в окнах домов предзакатного порыжевшего солнца. Перед ним стоял ротмистр Кунцевич, терпеливо дожидаясь, пока шеф проморгается.
– Господи, Роман Сергеевич, голубчик, как вы меня здесь разыскали? – поднялся с лавки Владимир Гаврилович.
– Несложно, – пожал плечами в ответ Кунцевич. – Вас же городовые в лицо знают. А отсюда до Офицерской всего трое городовых.
– Однако, – удивленно покачал головой Филиппов, но развивать тему не стал. – Что случилось?
– Звонили из Москвы, господин Кошко. Очень возбужденный, требовал вас немедленно разыскать.
К телефонному рожку прильнули вместе с ротмистром – благо голос Аркадия Францевича гремел так, будто тот не находился за семьсот верст от слушателей, а вещал из соседнего кабинета.
– Вы представляете, меня как громом ударило! Лебедев! Студент! Киев! Мыльница еще эта самая! Вы говорили, на ней монограмма была. Что именно, Владимир Гаврилович?
– Литера «А», голубчик. Только вы уж не скачите, успокойтесь, а то я совершенно ничего не понимаю.
– Сходится! Все сходится, дорогой вы мой! Именно, что «А», именно! Итак, по порядку. Я здесь в Москве завел такой же обычай, что и вы практикуете у себя в столице, – веду личный прием посетителей. Спасибо вам за науку, не раз выручала. Так вот! Как только домохозяйка показала мне эту записку, у меня в голове вся мозаика сложилась: студент, щедрый работодатель, поездка в Киев и эта ваша мыльница с буквой «А» – где-то я уже это слышал. И вспомнил! Три недели назад работаю с бумагами. Стучат. Входит дежурный, докладывает: «Господин начальник, вас там какой-то студент сильно желает видеть. Только он выпимши». Выпимши не выпимши, а раз завел такой уклад, изволь соответствовать: принимай, выслушивай. Заходит субчик, действительно, в студенческом мундире, довольно поношенном, и в самом деле еле держится на ногах. «Садитесь, – говорю, – что вам, молодой человек, угодно?» И он начинает мне рассказывать. Зовут меня, говорит, Григорий Сергеевич Лебедев. Г. Лебедев! Как в записке! Студент, говорит, но, мол, сейчас нахожусь в отпуске, и вот какая со мной беда приключилась. Увидел в газете объявление, что некий инженер ищет себе секретаря-студента на два месяца и аж на 250 рублей! Явился по указанному адресу, познакомился с нанимателем и работу получил.
– Вот уж беда, – буркнул Кунцевич, – за два месяца мое полугодовое жалованье.
– Что? – пророкотал рожок. – На что жаловался?
– Ничего-ничего, Аркадий Францевич, это у нас тут господин ротмистр на свою жизнь жалуется. Продолжайте, голубчик, не отвлекайтесь. – И выразительно посмотрел на Кунцевича.
– Так вот! Наниматель вел себя очень странно: почти ничего не расспрашивал об умениях господина Лебедева, но очень внимательно осмотрел сам предмет найма. На другой день повел его в «Сандуны». Студент наш, по его признанию, даже забеспокоился, не из содомитов ли тот инженер. Но нет, никаких поползновений подобного характера не случилось, но рассматривал, говорит, нашего голого студента весьма пристально и даже вроде как отметил с положительной стороны, что тот лишен каких бы то ни было особых примет: ни шрамов, ни родимых пятен – и в целом тело имеет чистое. Спустя неделю поехали наши товарищи в Киев, сняли в «Бель-Вю» один номер на двоих и занялись делами: весь день шлялись по лавкам, но ничего не покупали, будто бы и цели таковой не имели, по ощущениям самого Лебедева, а под вечер засели в гостиничной ресторации, где инженер, по словам моего посетителя, очень активно угощал перцовкой своего секретаря. Так усердствовал в этом процессе, что наш Лебедев уморился чуть не до бессознательности и еле добрался до постели. Хотя, уверяю, тут наш студент и сам наверняка проявлял похвальную инициативу. Так вот, поднялись они к себе. И тут важный факт, прошу запомнить: в номере патрон вдруг неожиданно предложил Лебедеву примерить свой пиджак и, когда тот оказался студенту впору, просто презентовал ему свой предмет гардероба. Наш Григорий Сергеевич дар принял, повесил на стул и завалился спать. Сколько он проспал, спьяну не помнит, но говорит, что проснулся от ощущения, что на него кто-то смотрит. Открыл глаза – и правда, инженер сидит за столом и вглядывается в спящего. Студент глаза закрыл, но засыпать поостерегся, стал наблюдать через ресницы. И видит жуткую картину: наниматель его, удостоверившись, что секретарь снова уснул, поднялся, подошел к спящему, дыхание послушал, понаблюдал. А потом, представьте себе, подходит к столу, ставит на скатерть свой дорожный саквояж, раскрывает его и достает пару длинных ножей. И все это не сводя глаз со спящего! Тут нервишки, расшатанные перцовкой, у Лебедева не сдюжили. Вскочил тот с кровати и в чем был – благо спать в ботинках завалился – выскочил из номера и прямиком на вокзал, на московский поезд. И свои вещи оставил, и даже пиджак подаренный забыл. Я тогда все это записал, в папочку вложил, студенту по его просьбе выдал трешницу на празднование избавления от страшной опасности и забыл за отсутствием надобности и состава преступления. А сегодня вспомнил! Лебедева отыскал и подробно опросил. И вот вам первый факт: показал я ему кусок пиджачной материи, что вы мне передавали, и тот хоть и с трудом, но материал опознал – тот самый дареный пиджак. Вот вам факт номер два: перечисляя мне оставленные в Киеве вещи, упоминал господин Лебедев серебряную мыльницу с монограммой «А». Не спрашивайте, почему «А», когда он Г. С. Л., – говорит, одолжил у кого-то. Это не суть важно. Потому как вот вам факт номер три: я предъявил ему фотокарточку Гилевича. И он уверенно опознал в нем своего нанимателя! А? Каково? Понимаете, что это значит?
