Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна (лучшие книги без регистрации TXT) 📗
— Ну, тогда пышные словеса были в ходу. Увлёкся человек, — пробурчал я.
— Ага, — насмешливо кивнул Литвинов. — Но очень быстро остыл. Вот Бекетова: «Летом 1906 года в воздухе носились разрушительные веяния революции. Ими прониклась вся новая литература. Бальмонт, Брюсов, Мережковские, Вячеслав Иванов, Гамсун, Пшибышевский — все говорили одно и то же, призывая к протесту против спокойной, уравновешенной жизни, против семейного очага, призывая к отказу от счастья, к безбытности, к разрушению семьи, уюта. Все это охватило Блока: «Господи. Так не могу больше. Мне слишком хорошо в моем тихом белом доме. Дай мне силу проститься с ним и увидать, какова жизнь на свете». Скоро волнение его нашло себе русло: он попал в общество людей, у которых не сходили с языка слова «революция», «мятеж», «анархия», «безумие». Здесь были красивые женщины «с вечно смятой розой на груди» — с приподнятой головой и приоткрытыми губами. Вино лилось рекой. Каждый «безумствовал», каждый хотел разрушить семью, домашний очаг — свой вместе с чужим».
— Но ведь Бекетова говорит, что этим увлекались все.
— Не все, отнюдь не все. Но Блок снова рабски покоряется чужой стихии, однако… революция захлёбывается, и вот уже, год спустя… — Литвинов блеснул глазами, — он становится членом Религиозно-Философского общества, в котором видную роль играли Мережковские, Розанов и Карташев, — Литвинов шутовски развёл руками. — В 1910 году Блок заболевает, врач находит неврастению, упадок сил и посоветовал лечение спермином и шведский массаж. Дальше — новые романы и тут неожиданно «Фердинанда нашего в Сараево ухлопали». Началась война. «Александр Александрович встретил весть о войне с волнением и какой-то надеждой. На войну не рвался, но поступил в ближайшее районное попечительство, оказывавшее помощь семьям запасных, делал обследования и собирал пожертвования. Потом он зачислен в организацию Земских и Городских Союзов табельщиком 13-й инженерно-строительной дружины, которая устраивает укрепления». Он пишет: «Большей частью очень скучно, почти ничего ещё не делаю. Жить со всеми я уже привык, так что страдаю пока только от блох и скуки. К массе новых впечатлений и людей я привык в два дня так, как будто живу здесь месяц».
Я пожал плечами. Литвинов же продолжил.
— Потом «новый шквал». Заметь, «октябрьский переворот, крах Учредительного Собрания и Брестский мир Блок встретил с новой верой в очистительную силу революции. Бекетова пишет, что ему казалось, что старый мир действительно рушится, и на смену ему должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, весёлый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той «музыке революции», к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах. Сам Блок писал незадолго до «февральской революции» так: «Мятеж лиловых миров стихает. Скрипки, хвалившие призрак, обнаруживают свою истинную природу. И в разреженном воздухе горький запах миндаля. В лиловом сумраке необъятного мира качается огромный катафалк, а на нём лежит мёртвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз…» При этом смутность видений не мешает жизни. После свержения монархии власть перешла к Временному Правительству, царские министры были посажены в Петропавловскую крепость, и Блок почему-то вошёл в «Чрезвычайную Комиссию» по расследованию деятельности этих министров — за 600 рублей в месяц жалованья. А затем произошла «Великая октябрьская революция», большевики посадили в ту же крепость министров Временного Правительства, и Блок перешёл к большевикам, стал личным секретарём Луначарского.
— М-да, несколько неожиданно… Он воспринимал любые перемены с явно неадекватным восторгом.
— Угу, — насмешливо кивнул Мишель. — При этом я не хочу комментировать его пребывание в стане большевиков, его «Двенадцать» и нелепейших «Скифов». Это просто глупость, и Бунин давно уже прокомментировал всё за меня. Дальше, как считается, «поэта заездили до смерти». И смерть поэта — действительно загадочна. «Он умер как-то «вообще», оттого что он был болен весь, оттого что не мог больше жить», — сказал Ходасевич. Ну, это — для романтиков. Бекетова же очень подробно описывает последнюю болезнь Блока. В начале 1921 года ещё не обнаруживалось ничего угрожающего. Он не жаловался на нездоровье, и раз только в течение этой зимы сделалась у него какая-то подозрительная боль в области сердца, которую он принял за что-то другое и не подумал обратиться к доктору. А между тем болезнь, наверно, уже подкрадывалась к нему. Его нервы были в очень плохом состоянии, по большей части он был в самом мрачном настроении. В середине апреля начались первые симптомы болезни, общая слабость и сильная боль в руках и ногах, но он не лечился. Настроение его в это время было ужасное, и всякое неприятное впечатление усиливало боль. В этом удручённом состоянии он поехал в Москву. Выступление на шести вечерах окончательно надорвало его сердце. Многие слышали от него, что он готовится к смерти. Несмотря на все триумфы, на самый сердечный приём, оказанный ему москвичами, Блок был все время невесел, и оживление к нему не вернулось. Он советовался в Москве с доктором, который не нашёл у него ничего, кроме истощения, малокровия и глубокой неврастении. Блок вернулся домой довольно весёлый, но вскоре впал в обычное для него в то время мрачное настроение. Вскоре после приезда у Блока был первый припадок сердечной болезни, начавшийся с повышения температуры. Позванный по этому случаю доктор Пекелис тоже не сразу определил болезнь сердца: подтвердив диагноз московского доктора, он нашёл у него сильнейшее нервное расстройство, которое определил, как психическое расстройство, ещё не дошедшее до степени клинической болезни. Доктор этот был человек очень знающий, умный и в высшей степени культурный и просвещённый. Он недолго блуждал впотьмах. При первых припадках удушья и боли в груди он выслушал сердце и правильно поставил диагноз болезни, подтверждённый позднее известным профессором Троицким. По определению Пекелиса, у Блока было воспаление обоих сердечных клапанов. Болезнь начала быстро развиваться. Доктор Пекелис, который навещал А. А. ежедневно, предписал ему полный покой и велел лечь в постель и никого не принимать, чтобы не утомлять его сердце разговорами и впечатлениями. Но лежание в постели так ужасно действовало больному на нервы, что вместо пользы приносило вред. Последняя болезнь его длилась почти три месяца. Она выражалась главным образом в одышке и болях в области сердца при повышенной температуре. Больной был очень слаб, голос его изменился, он стал быстро худеть, взгляд его потускнел, дыхание было прерывистое, при малейшем волнении он начинал задыхаться. Вот как его описывает в последний год жизни Корней Чуковский: «Передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другими».
— «Обглоданный» звучит жутковато… Он голодал?
— Нет, — многозначительным тоном заметил Литвинов. — Со всех сторон Блокам предлагали денег, доставляли лекарства, посылали шоколад и другие сласти. Любовь Дмитриевна отказывалась от денег, так как их было достаточно, но приношения и услуги всегда принимала с благодарностью. По части еды она доставала все, что можно было достать. В доме была расторопная и ловкая прислуга, которая оказывала существенную помощь. Блок, по словам Бекетовой, «кушал ветчину, жареных цыплят, свежую рыбу, икру и уху, бифштексы, яйца, разные пирожки, молоко, ягоды, любимые им кисели из свежей малины и огурцы. Булки, сахар, варенье, шоколад, сливочное масло не сходили с его стола. Ему не готовили сладких блюд, потому что он их не любил. Но ел он, к сожалению, мало. Иногда только просыпался у него аппетит и особая охота, например, к свежим ягодам…»
— Недурно…
— Но не помогло. После временного облегчения, наступившего в июне, болезнь опять наложила на Блока свою жестокую руку, и все началось сначала. 17 июня был созван консилиум из трёх врачей: Пекелиса, профессора Троицкого и специалиста по нервным болезням Гизе. Последний ничего не понял в болезни Блока, но Троицкий вполне согласился с Пекелисом в постановке общего диагноза, — он нашёл положение крайне серьёзным и тогда же сказал Пекелису: «мы потеряли Блока». Мнение это Пекелис до времени скрыл от близких больного. Решено было увезти больного в санаторию за границу. Начались хлопоты о разрешении ехать в Финляндию, но когда оно пришло, Блок был уже настолько слаб, что немыслимо было трогать его с места. За месяц до смерти рассудок больного начал омрачаться. Это выражалось в крайней раздражительности, удручённо-апатичном состоянии и неполном сознании действительности. Из воспоминаний жены: «Вообще у него была страшная потребность бить и ломать: несколько стульев, посуду, в раз утром, опять-таки, он ходил по квартире в раздражении, потом вошёл из передней в свою комнату, закрыл за собой дверь, и сейчас же раздались удары, и что-то шумно посыпалось. Я вошла, боясь, что себе принесёт какой-нибудь вред; но он уже кончал разбивать кочергой стоявшего на шкапу Аполлона. Это битье его успокоило, и на моё восклицание удивления, не очень одобрительное, он спокойно отвечал: «А я хотел посмотреть, на сколько кусков распадётся эта грязная рожа». Но бывали моменты просветления, после которых опять наступало прежнее. Доктор Пекелис приписывал эти явления, между прочим, отеку мозга, связанному с болезнью сердца. Сумасшествие усиливалось и, наконец, приняло резкие формы. Он бил и крушил все вокруг, колотил посуду и мраморные статуэтки. Последние две недели были самые острые. Процесс воспаления шёл безостановочно и быстро. Слабость достигла крайних пределов. Но ни доктор, ни жена все ещё не теряли надежды на выздоровление. Вспоминает литератор Евгения Книпович: «К началу августа он уже почти все время был в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, которого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали морфий, но это мало помогало…» За четыре дня до смерти сына мать, вызванная доктором, наконец приехала в Петербург. Блок жестоко страдал до последней минуты. Скончался он в 10 ч. утра в воскресенье 7 августа 1921 года в присутствии матери и жены. Перед смертью ничего не говорил.
