Великосветский свидетель - Ракитин Алексей Иванович (лучшие книги онлайн txt) 📗
Но Шидловский уже извлек из стола пузырек и смачивал его содержимым платок.
— Вот насчет врача побеспокоиться следовало загодя, — сокрушенно пробормотал он.
Дверь отворилась. Вошли ожидавшие в приемной полицейские, и бестолково остановились на пороге.
— Не надо стоять столбом, братцы, — сказал Шидловский, — осмотрите покамест сумочку барышни. Вам ее на Шпалерную везти, так что потрудитесь! Рекомендую обратить внимание на флаконы и баночки, в них может оказаться яд.
Шульц привел доктора быстро. В соседнем с прокуратурой доме проживал немец-акушер, его обыкновенно звали в случае каких-то эксцессов на допросах. Иногда, хотя и не очень часто, обвиняемые при задержании пытались грызть стаканы, пить чернила и падать в обмороки. В дальнейшем все допросы и очные ставки проводились на территории тюремного замка, где каждый из помощников прокурора имел для этого персональную камеру. Там разного рода инциденты, связанные с членовредительством, происходили не в пример чаще, но на территории тюрьмы существовал лазарет, а в штате персонала имелись врачи, так что проблема с оказанием первой помощи пострадавшим решалась гораздо проще.
Доктор осмотрел уложенную на диван Жюжеван, определил аритмию, дал каких-то капель. Он более получаса добросовестно просидел рядом с нею, успокаивающе разговаривая и периодически проверяя пульс. После его ухода Шидловский подсунул Жюжеван на подпись протокол допроса, зачитал постановление о взятии под стражу и разъяснил некоторые казенные формулировки. Старший конвойного наряда расписался о принятии арестованной под ответственность.
А потом ее увели.
12
Прошло несколько дней. Следственная машина была запущена и работа двигалась своим чередом. Шидловский решил проблему с протоколом осмотра трупа Николая Прознанского способом воистину нетривиальным: он отдал бумаги полковнику Прознанскому, а тот вернул их через два дня с необходимыми подписями. Помимо Пашенко, в действительности проводившего вскрытие, под протоколом подписался некий адъюнкт академии. Полковник, используя свои связи, сумел убедить офицера поставить подпись под документом. Таким образом, все формальности оказались соблюдены и протокол благополучно был вшит в дело.
Помимо этого, Шидловский оформил в виде протокола допроса рассказ полковника об увиденном им моменте интимной близости сына с гувернанткой. Проделано это было в отсутствие Шумилова, неожиданно обнаружившего в деле документ, состряпанный явно задним числом.
Жюжеван сидела в тюрьме на Шпалерной и чувствовала себя скверно. В первые дни мая она передала просьбу о встрече с помощником прокурора, и Шидловский, рассчитывавший на сознание в убийстве, немедля отправился в тюрьму. Встреча не оправдала его радужных надежд: арестованная просила предоставить ей выписки из протоколов допросов лиц, свидетельствовавших о ее связи с покойным, а также интересовалась возможностью привлечения адвоката. Но главный сюрприз француженка преподнесла через два дня.
Утром шестого мая Вадим Данилович пригласил Шумилова в свой кабинет и, явно чем-то расстроенный, шлепнул на стол перед ним тонкую картонную папку.
— Полюбуйтесь, Алексей Иванович, — проворчал он. — Наша мадемуазель жалобу настрочила. Да не во французское посольство, что было бы естественно, а Сабурову! Каково?!
Прокурор Санкт-Петербургского окружного суда был непосредственным начальником Шидловского. Жюжеван действовала логично. Не жаловаться же на Шидловского самому Шидловскому!
— А копию жалобы направила мне, за что ей, конечно же, большое спасибо, — продолжил помощник прокурора. — Прочтите и скажите, что вы обо всем этом непотребстве думаете.
Он был явно раздосадован: грузно опустившись в свое безразмерное кресло, принялся барабанить костяшками пальцев по столу.
Алексей Иванович раскрыл папку и углубился в чтение заявления.
Это были три страницы, исписанные хотя и ровными, но испещренными помарками строчками. Автор текста, видимо, имел уравновешенный характер и был приучен к порядку, об этом свидетельствовал как четкий почерк, так и общее размещение текста на листах. Но писавший явно волновался, подбирая слова, и пытался придать тексту больший эмоциональный заряд, что вовсе не требовалось для документа такого рода. При этом, возможно, автор был ограничен в количестве бумаги.
Заявление оказалось весьма ярким в эмоциональном отношении, по содержанию оно было логично и вполне здраво. Француженка писала, что все предъявленные ей улики и показания свидетелей есть не что иное, как намеренно устроенная западня. Она отрицала все обвинения в свой адрес и утверждала, что ее «специально опутали и оговорили». Обвиняемая утверждала, что за обрушившимися на нее несчастиями стоял давний недоброжелатель Жюжеван, а именно… мать покойного Николая Прознанского. Она прямо обвинила Софью Платоновну Прознанскую в смерти сына.
Дойдя до этого места, Шумилов оторвался от бумаг и остолбенело посмотрел на Вадима Даниловича. При всей симпатии к француженке Шумилов был поражен ее умозаключением и чувствовал недоверие к этому утверждению. Шидловский, поймав взгляд Алексея Ивановича, истолковал его по-своему: «Ты читай, читай! Дальше будет интереснее…»
Жюжеван аргументировала заявление следующими умозаключениями: «Почему сразу после смерти Николая пузырек с остатками лекарства, из которого больной получал микстуру, Софья Платоновна забрала в свою комнату? Ведь тогда даже мысли об отравлении ни у кого не возникало! Но если у самой Софьи Платоновны зародились подозрения, то зачем через два дня она вернула пузырек на место? Комната покойного не только не была закрыта, но — более того! — я была поселена в ней на три дня, вплоть до момента похорон Николая. Где же логика?»
Рассуждения Жюжеван вовсе не казались надуманными. Шумилов к немалой досаде понял, что следствие очень мало знает о внутрисемейных отношениях Прознанских. Что они делали, как себя вели в первые дни после смерти Николая, оставалось невыясненным; следствие вообще не задавалось этими вопросами, всецело сосредоточившись на проверке версии о радикальной молодежной группе. Тот факт, что Жюжеван прожила несколько дней в комнате покойного уже после его смерти, заставлял совершенно иначе посмотреть на взаимоотношения участников этой истории.
Далее. Если, как утверждал отец покойного, у гувернантки была связь с сыном, и ее поведение в конце апреля показалось ему до такой степени подозрительным, что он сообщил об этом помощнику прокурора, то почему в первую неделю после смерти Николая он не только не высказывал своих подозрений, а, напротив, позволил убийце жить в собственном доме и иметь доступ к многочисленным ядам? Значит, француженке в доме верили и никто не испытывал опасений за свою жизнь в ее обществе.
Информация, сообщенная Жюжеван, была очень интересна и требовала спокойного осмысления. Но заявление отнюдь не исчерпывалось этим. Француженка писала, что домашние лгали, уверяя следствие, будто во время болезни Николай Прознанский был бодр и весел. Это было отнюдь не так! Его мучили распухшие лимфатические узлы под ушами i в подмышках, он очень страдал, и ему становилось все хуже. Но от предложений Жюжеван вызвать другого доктора все отмахивались. В последний же вечер Николай «был непохож сам на себя» и находился в небывало мрачном настроении. Настолько мрачном, что Жюжеван настаивала, чтобы позвать в дом хорошего друга Николая, остряка и балагура Федора Обруцкого. Но этого тоже никто «не услышал» и Жюжеван запретили это делать. «А теперь семья изображает, будто все было замечательно!» — гневно писала обвиняемая.
По поводу своей аморальной связи с Николаем она писала, что это навет, она была ему просто другом. Жюжеван была осведомлена о романе Николая с Верой Пожалостиной и о том, что отношения эти были разорваны еще месяц назад. «Откуда же взяться ревности, даже если допустить, что связь была?! Где логика обвинения?!» — вопрошала Жюжеван и Шумилов, прочтя это, не сдержал улыбку. Удар был хорош!
