Исповедь монаха - Питерс Эллис (лучшие книги txt) 📗
— Бертрада! — крикнул Хэлвин со страхом и мольбой.
Этот крик, гулким эхом метнувшись от стены к стене, достиг их ушей, и, вздрогнув, они в недоумении обернулись и посмотрели в сторону церковной двери. Хэлвин с усилием вырвал себя из тягостного оцепенения и, забыв про всякую осторожность, ринулся вперед, напрямик через садик, увязая костылями в мягкой, податливой земле.
Напуганные видом незнакомого мужчины, который, раскачиваясь и спотыкаясь, решительно к ним устремился, женщины инстинктивно отпрянули, но после, заметив, что он одет в монашеское платье и к тому же увечен, они из сострадания остановились и даже сами сделали несколько шагов ему навстречу. В тот миг ими двигала простая жалость к калеке. Но как все изменилось в следующую минуту!
Он так спешил, что, немного не дойдя до них, вдруг споткнулся и непременно упал бы, если бы девушка, добрая душа, не подскочила поддержать его. Он буквально рухнул в ее объятья и чуть не повалил ее вместе с собой наземь — несколько долгих мгновений они балансировали, прижавшись щекой к щеке, и Кадфаэль увидел рядом их лица — на обоих смешались испуг, волнение, недоумение и растерянность.
Наконец он получил долгожданный ответ. Теперь он знал все, все за исключением одного — какая неистовая злоба, какая смертельная обида может заставить человека так низко, так жестоко обойтись с себе подобным? Но и этому вопросу, он чувствовал, недолго оставаться без ответа. В этот миг, когда пелена окончательно спала с ее глаз, Бертрада де Клари, поглядев прямо в лицо незнакомцу, вдруг поняла, кто перед ней, и воскликнула: — Хэлвин!
И все, больше ничего, остальное позже, а пока говорили только глаза — и в них светилось узнавание, признание былых ошибок, былых страданий, всю глубину которых они постигли лишь в этот миг, и оттого глаза наполнились обидой и болью, но мимолетную горечь тут же смыло потоком бесконечной благодарной радости. И пока они все трое в молчании взирали друг на друга, со стороны дортуара донесся негромкий звон, призывавший сестер к заутренней службе, и значит, сейчас они одна за другой начнут спускаться по лесенке и затем все вместе проследуют в церковь.
Что ж, остальное придется отложить на потом. Задержавшись на Хэлвине взглядом, словно все еще недоумевая, сон это или явь, мать и дочь поспешили к сестрам и, отвечая на приветствия, влились в процессию монахинь. Тогда Кадфаэль покинул крыльцо, где он стоял все это время, выступил вперед, взял Хэлвина под локоть и повел его, тихонько, ласково, как ребенка, вставшего среди ночи с постели, да так и застывшего во сне, — назад в отведенные им покои.
— Она жива! — в который раз произнес Хэлвин, сидя на краешке кровати неподвижно и очень прямо. Снова и снова он возвращался мыслями к дарованному ему чуду и от избытка чувств восклицал, не то вознося благодарственную молитву, не то просто давая выход безудержному ликованию: — Она жива! Меня обманули, обманули! Она не умерла!
Кадфаэль не проронил ни единого слова. Для откровенного разговора о том, что стояло за этим поразительным открытием, время еще не пришло. Пока в потрясенной душе Хэлвина не было места ничему, кроме до краев заполнившей ее радости, что Бертрада жива и здорова и нашла себе тихое, безопасное пристанище — она, чью безвременную кончину он столько лет оплакивал, не находя себе оправдания; и к этой радости примешивалось недоумение и горькая обида за то, что его так долго держали в неведении, обрекли на пожизненную скорбь.
— Я должен поговорить с ней, — сказал Хэлвин. — Я не могу уйти, пока не поговорю с ней.
— Конечно, — поговоришь, — успокоил его Кадфаэль.
Иначе и быть не могло, все должно наконец разъясниться. Судьба свела их лицом к лицу, и они узнали друг друга, этого у них никто не отнимет: накрепко прибитая крышка гроба вдруг открылась, и все тайны выползли наружу, и теперь никому не удастся потихоньку затолкать их обратно и снова придавить крышкой.
— Мы не сможем тронуться в путь сегодня, — сказал Хэлвин.
— И не надо. Наберись терпения, побудь тут, — ответил ему Кадфаэль. — Я попробую получить аудиенцию у матери аббатисы.
Аббатиса Фарвеллская, призванная епископом де Клинтоном из Ковентри возглавить его новую обитель, была пухленькая, кругленькая, про таких говорят «пампушечка», с полным румяным лицом и проницательным взглядом черных глаз: в нем читалось умение мгновенно взвешивать и оценивать все, что попадает в поле зрения, и чувствовалась убежденность в справедливости этой оценки. Она сидела, непреклонно выпрямив спину, на скамье без подушек в своей небольшой, скромно обставленной комнате, и при появлении Кадфаэля закрыла лежавшую перед ней книгу.
— Добро пожаловать, брат, мы к вашим услугам. Сестра Урсула уже доложила мне, что вы монахи бенедиктинской Шрусберийской обители святых Петра и Павла. Я намеревалась пригласить тебя и твоего спутника отобедать со мной сегодня и, раз уж ты здесь, делаю это от всей души сейчас. Однако я слышала, ты опередил меня и сам просил дозволения встретиться со мной. Полагаю, не без причины. Присаживайся, брат, и поведай мне о своем деле.
Кадфаэль сел на скамью, прикидывая мысленно, насколько откровенным он может быть с ней. Она несомненно обладала даром угадывать, что было недоговорено, но, с другой стороны, кажется умела хранить тайну и не стала бы посвящать других в то, о чем догадалась сама.
— Я пришел, чтобы просить тебя, преподобная мать аббатиса, разрешить свидание моему спутнику, брату Хэлвину, и сестре Бенедикте.
Он видел, как подскочили вверх ее брови, но маленькие умные глаза смотрели по-прежнему невозмутимо.
— В молодые годы, — объяснил Кадфаэль, — они были близко знакомы. Он состоял на службе у ее матери, они жили в одном доме, под одной крышей, юноша и девушка, ровесники — ну и, конечно, влюбились друг в друга. Но ее мать наотрез отвергла просьбу Хэлвина отдать девушку ему в жены и сделала все, чтобы разлучить их. Хэлвина отстранили от службы и запретили видеться с девушкой, а саму ее выдали замуж за того, кому ее семья больше благоволила. Ее дальнейшая жизнь тебе, конечно, известна. Хэлвин же поступил в нашу обитель, движимый, не исключаю, ложными побуждениями: отчаяние — плохой поводырь для того, кто становится на стезю духовной жизни; но не тебе мне об этом рассказывать, таков путь многих, кто после снискал уважение и почет своим преданным служением господу и стал достойнейшим сыном или дочерью своей обители. Таков путь брата Хэлвина. Таков, ничуть не сомневаюсь, и путь Бертрады де Клари.
Он заметил, как при звуке этого имени в ее глазах вспыхнули искорки. О своих подопечных она знала все или почти все, но если ей и было известно об этой женщине больше, чем он рассказал, она не выдала себя ни словом, ни жестом и спокойно выслушала его до конца.
— Боюсь, — заметила она, — что история, которую ты мне поведал, может в скором времени повториться уже в другом поколении. Обстоятельства, правда, несколько иные, но развязка может быть той же. Так что лучше заранее подготовиться и подумать, как нам поступить.
— Да, это я тоже понимаю, — закивал Кадфаэль. — И ведь тебе уже пришлось принять какое-то решение, не так ли? С той ночи, когда девушка, не помня себя, постучалась в вашу обитель, прошло достаточно времени. В Вайверсе такой переполох поднялся — там, поди, второй день никто покоя не знает, с ног сбились, ищут ее по всей округе…
— Не думаю, не думаю, — мягко остановила его аббатиса. — Еще вчера я послала известие ее брату, что она у нас, в полной безопасности, и просит его лишь о том, чтобы он позволил ей немного побыть в мире и покое, на досуге обо всем подумать, помолиться. Полагаю, он уважит ее просьбу, принимая во внимание все обстоятельства.
— Обстоятельства, о которых она рассказала настолько полно, насколько знала сама.
— Верно.
— В таком случае тебе известно о смерти служанки и о намечавшейся свадьбе Элисенды. И почему ее не чаяли поскорей выдать замуж ты, наверное, тоже знаешь?
— Знаю, что она состоит в близком родстве с молодым человеком, которого она намного охотнее назвала бы своим супругом, чем братом. Да, она мне все рассказала. Думаю, больше даже, чем своему духовнику. Об Элисенде можно не беспокоиться — пока она здесь, ей не грозят никакие невзгоды и у нее есть тут родной человек, который всегда утешит и поддержит, — ее мать.
