Нюансеры (СИ) - Олди Генри Лайон (читать книги онлайн без TXT) 📗
– Нет.
Кантор положил обсосанный кусок сахара на блюдце:
– А я говорил вам, Любовь Павловна! Это падение на кладбище... Оно противоречило всей комбинации! Константин Сергеевич, вы же упали? Я видел, как вы упали! Вы чуть не напоролись на острия ограды...
– Упал, – подтвердил Алексеев. – Чуть не напоролся.
Растянутые связки в паху болели до сих пор. Не надо было столько ходить пешком...
– Вот! – торжествуя, воскликнул Кантор. Пальцы его вцепились в бороду, дёрнули раз, другой. – Я же говорил! А вы со мной спорили... Упал, пострадал, прикоснулся к фамилии Заикиной на плите! Этого не должно было произойти! Он в тёплом мире, откуда все эти неудачи?!
– Перчатку испачкал, – брюзгливо добавил Алексеев. Он сам себе напомнил ябеду, жалующегося директору гимназии на обидчиков. – Снег ещё этот... В рот залетел.
Алексеева трясло от возбуждения. Он прислушался к себе – по старой привычке, анализируя ощущения, выстраивая их в систему. Возбуждение было знакомым. Так его трясло после «Отелло» и «Уриеля Акосты»; так его трясло после Лиона, когда он, рискуя разоблачением и судебным процессом, умыкнул секреты скрытных лионских канительщиков. Он не знал, как человека должно трясти после покушения на его жизнь, но полагал, что это происходит как-то иначе. Оказалось – чепуха, трясёт самым обычным образом.
– Какой снег?
– С памятника Кадминой. В рот, говорю, залетел. Ветром надуло.
– И что?
– Ничего. Вкус у него... Фосфорный, как спичку жевал.
В мастерской повисла пауза.
Это была королева пауз. Такие умел брать Мамонт Дальский, грандиозный драматический любовник, Гамлет, Чацкий и Карл Моор[1] в одном лице – он вешал их над сценой, словно дамоклов меч, и зал боялся дышать, пока не прозвучит следующее слово.
– Вот! – Кантор очнулся первым. – А вы мне не верили! Он должен был прийти на кладбище, явиться с утра! Это вписывалось в комбинацию, и он почуял, понял без напоминаний, сделал ход... А падать он не должен был! Если он в тёплом мире, почему он упал?! Если он мебель, как он почуял?
Ашот отпил чаю.
– Щётка, – задумчиво пробормотал сапожник. – Зубная щётка.
– Щётка? – заинтересовалась Радченко.
– У него пропала зубная щётка, – Ашот говорил об Алексееве в третьем лице, как о постороннем человеке. – Я нашёл. Щётка не пропала, её переставили. Я уравновесил щётку саквояжем.
– Он не мебель, – добавила Радченко, кивком указав на Алексеева. – Не просто мебель. Он нюансер, у него открылись дверцы.
Мужчины уставились на Алексеева. Он машинально проверил ширинку: застегнута ли? Актёрская привычка: перед выходом на сцену подтяни брюки и проверь ширинку... Перед входом на совет директоров сделай то же самое.
– Это меняет дело, – Ашот кусал губы. Как у него при этом получалось говорить, и говорить внятно, оставалось загадкой. – Это усиливает все воздействия. Но если в него действительно стреляли...
– В меня! – взорвался Алексеев. – Даже если я мебель, извольте говорить обо мне, как о человеке! О присутствующем здесь человеке!
– Извините, ради бога, – Ашот опустил стакан на конторку. – Это из-за потрясения. Вы даже не представляете, насколько я потрясён...
– Вы? Насколько же тогда потрясён я?!
– Да, да, конечно. Понимаете, если убийца заикинского правнука погружается в холодный мир, у него падает удача. На данном этапе он, скорее всего, сходит с ума. Но вы! Останься вы простой мебелью, вы всё равно находитесь в тёплом мире, по контрасту с убийцей. Вы не должны падать, в вас не должны стрелять...
– Если два нюансера тянут кого-то в разные стороны, – Алексеев повернул голову к Радченко, – это не заканчивается добром. Лошади разрывают жертву. Любовь Павловна, это же ваши слова, помните? Двум режиссёрам нельзя работать над одним спектаклем. Иначе ни тот, ни другой не захочет поставить своё имя на афишу! Это уже мои слова. Вы все работаете над одним клиентом, ставите один спектакль. Вам не кажется, что с клиентом работает кто-то ещё?
– Не с клиентом, – вздохнул Кантор. – С клиентом – это полбеды.
– С вами, – уточнил Ашот. – С вами, Константин Сергеевич.
– Со мной?!
– Зубная щётка. Раньше я сомневался, спорил с Лёвой... Извини, Лёва, ты был прав. Прав целиком и полностью. Даже если вы нюансер, Константин Сергеевич...
– Даже если так, – перебил его Кантор, бесцеремонно тыча в Алексеева сахаром, – для сложившейся ситуации вы мебель. Ваше нюансерство просто усиливает процесс, ускоряет. В остальном, по воздействию – мебель и мебель, один нюанс из ряда. Важный, не скрою, архиважный, и тем не менее. Поэтому вы смещаетесь в тёплый мир. Как нюансер, вы начинающий, вы пока что не понимаете, как важна любая мелочь, любая часть комбинации...
Алексеев сжал кулаки:
– Начинающий? Не понимаю, да? В режиссёрском экземпляре пьесы я пишу всё: что, где, когда, как именно следует понимать роль и указания! Каким голосом говорить, как двигаться и действовать, куда и как переходить! Прилагаю особенные чертежи ко всем мизансценам: выходы, входы, переходы... Описываю декорации, костюмы, грим, манеры, походку, привычки! Это я не понимаю?! Тёплый мир, холодный – я топлю в нём публику, как котят!
– Если так, вы легко оцените ваше нынешнее положение. Warme Welt?Du solltest nicht fallen[2]...
– Лёва! – напомнил Ашот. – Voch bolory giten germaneren[3]!
– Вы не должны падать, – продолжил Кантор на русском, – ударяться, рисковать собой, получать увечия, становиться жертвой нападения. Это исключено. Раз это происходит, это говорит о том, что с вами работают, погружают в холодный мир. Два взаимоисключающих процесса, понимаете? Это нарушает погружение убийцы, делает его скачкообразным...
– Кого? – хмыкнул Алексеев. – Убийцу?
– Процесс. Не придирайтесь к словам, мы не в театре. Скажите лучше, вам хорошо в квартире Заикиной?
Алексеев покачался на стуле. Увеличил амплитуду, рискуя грохнуться назад, разбить голову о верстак.
– Скачкообразно, – ответил он.
– В смысле?
– Большей частью хорошо. Но временами хочется бежать, куда глаза глядят. Когда я в городе, меня тянет то вернуться, то удрать подальше. Переехать в гостиницу, взять билет на поезд...
– Это они, – тоном прокурора, вынесшего смертный приговор боевой ячейке бомбистов, заявила Радченко. – Приживалки заикинские. Эта дурища Нила...
– Зачем ей? – усомнился Ашот. – Чтобы Нила пошла против воли Заикиной...
– Против воли живой не пошла бы, – объяснила Радченко. – Побоялась бы. А против воли посмертной... За квартиру переживает. Думает, выкинут их с дочкой на улицу. Заикина обещала, что обойдётся, а Нила не поверила. Отваживает Константина Сергеевича, вон гонит...
Дочку подсылала, чуть не брякнул Алексеев. Соблазняла. Его бросило в краску. Сказал бы, обвинил, а потом терзался, ел себя поедом. Недостойно мужчины заводить такие беседы при чужих людях.
Ашот забарабанил пальцами по конторке:
– То приваживает, как велела хозяйка, – ритм ускорялся, делался сложным, замысловатым. – То отваживает, чтобы забыл про квартиру, оставил ей с дочкой. А что, похоже! Нюансы путаются, наслаиваются... Константин Сергеевич, вам лучше уехать из города. С убийцей мы покончим без вас, а вам тут становится опасно. Сегодня в вас стреляли... Кто знает, что случится завтра? Мы, конечно, извиняемся...
– Душевно извиняемся, – подсказал Алексеев. – Нет уж, дудки! Никуда я не поеду.
– Но почему?
– Сыграть спектакль до последнего акта – и сбежать? Мебель я или нет, вы предлагаете мне бросить труппу перед финалом? Лаэрт выходит со шпагой, вино отравлено, а Гамлета и след простыл?! За кого вы меня принимаете, любезные?!
Он встал:
– Кто эти?
Они так чахлы, так чудно̀ одеты,
Что непохожи на жильцов земли,
Хоть и стоят на ней. Вы люди? Можно
Вас вопрошать? Вам речь моя понятна?
Ответьте, если вы способны: кто вы?
