Горение. Книга 3 - Семенов Юлиан Семенович (бесплатные книги полный формат .txt) 📗
Когда Петрова доставили в охранку, Герасимов зашел к нему в комнату, осведомился, нравится ли здесь гостю, выслушал сдержанную благодарность (хотя в голосе чувствовалась некоторая растерянность, ищущее желание понять ситуацию) и сразу перешел к делу:
– Господин Петров, я открою свое имя после того, как вы подробно напишете мне о вашей работе в терроре. Интересовать меня будет все: ваши товарищи по борьбе с самодержавием, руководители, подчиненные, явки, транспорт. Вы, конечно, понимаете, что устраивать побег из каторжной тюрьмы – дело противозаконное, я буду рисковать головой, если, поверив вам, пойду на риск. Чтобы я смог вам поверить, надобно исследовать ваши показания, соотнеся их искренность с документами архивов. Если результат будет в вашу пользу, я выполню все, о чем попросите. В случае же, если мы поймем, что вы вводите нас в заблуждение, что-то от нас таите, что-то недоговариваете, – вы, конечно, знаете печальный опыт с бомбистом Рыссом, – я возвращу вас в Саратов. Оттуда будете отправлены в рудники. Сможете выжить – на здоровье, я человек незлобивый. Но когда поймете, что наступил ваш последний миг, – вспомните эту комнату и наш с вами разговор: последний и единственный шанс, второго не будет.
– Я напишу все, что умею, – ответил Петров, по-прежнему сдержанно, хотя глаза его лихорадочно мерцали и лицо было синюшно-бледным. – Не взыщите за стиль, это будет исповедь.
Через два дня, когда Герасимову передали тетрадь, исписанную Петровым, он обратился к знакомому графологу, доктору Николаевскому:
– Анатолий Евгеньевич, поглядите, пожалуйста, страничку. И пофантазируйте про человека, который ее писал. Сможете?
– Надо бы взять в лабораторию, – ответил Николаевский. – Почерк вашего пациента весьма занятен…
Герасимов покачал головой:
– Нет, в лабораторию не получится… Да ведь я и не прошу определенного ответа… Меня вполне устроит фантазия, приблизительность…
Сняв очки, Николаевский склонился к тетрадке и словно бы пополз глазами по строкам; брови высоко поднялись, а ноздри странно трепетали. (Так же было с пианистом Де Близе, когда приезжал с гастролями; Герасимов сидел в первом ряду, ему это очень запомнилось; только в концерте было еще слышно, как Де Близе тяжело сопел, замирая над клавишами, будто на себе шкаф волок, а графолог, наоборот, задерживал дыхание, словно плыл под водою.)
– Ну, что я вам скажу, Александр Васильевич, – не отрываясь от строк, медленно заговорил Николаевский. – Писал это человек волевой, с крутым норовом, невероятно самолюбивый, – видите, как у него «в» и «ять» летят вверх?! Гонору тьма! Человек достаточно решительный – круто нажимает перо в конце слова. Склонен к некоторому кокетству, – заметьте, эк он, шельмец, закручивает шапочки заглавных «р» и «г»…
… Герасимов несколько раз сжал и разжал кулак, стараясь поточнее сформулировать фразу; наконец нашел:
– А вот с точки зрения надежности… Я понятно говорю? Он верен? Можно положиться на автора этих строк?
– Повторяю, в почерке ощущается сила… Не скажу, конечно, что к вам обращается ангел…
Герасимов затрясся от мелкого смеха:
– Так мне ангелы не нужны, Анатолий Евгеньевич! Мне как раз потребны дьяволы… Значит, думаете, можно рискнуть на откровенный разговор с этим почерком?
Данные из архивов подтвердили информацию, отданную Петровым. Два адреса, куда, по его словам, должен был подойти транспорт с динамитом и литературой, оказались проваленными провинциальной агентурой, так что проверить искренность «Хромого» на деле не удалось, – саратовцы переторопились, поскольку полковник Семигановский мечтал поскорее получить внеочередного «Владимира».
Тем не менее, приняв решение начать серьезную работу, Герасимов поднялся на чердак, сел к оконцу в креслице, заранее туда поставленное, и, приладившись к биноклю, начал наблюдать за тем, как себя ведет Петров наедине с самим собой.
Смотрел он за ним час, не меньше, тщательно подмечая, как тот листает книгу (иногда слишком нервно, – видимо, что-то раздражает в тексте), как морщится, резко поднимаясь с постели (наверное, болит культя), и как пьет остывший чай. Вот именно это, последнее, ему более всего и понравилось: в Петрове не было жадности, кадык не ерзал по шее и глотки он делал аккуратные, красивые.
Вечером Герасимов постучался в дверь комнаты (сказал филерам на замок не запирать), услышал «войдите», на пороге учтиво поинтересовался: «Не помешал? Можно? Или намерены отдыхать? » – «Нет, нет, милости прошу».
– Спасибо, господин Петров. Давайте знакомиться: меня зовут Александр Васильевич, фамилия Герасимов, звание – генерал, должность…
– Глава санкт-петербургской охраны, – закончил Петров. – Мы про вас тоже кое-что знаем.
– В таком случае не сочтите за труд написать, кто в ваших кругах обо мне говорил и что именно, ладно?
– Знал бы, где упасть, подложил бы соломки… Вот уж не мог представить, что жизнь сведет именно с вами…
– Расстроены этим? Или удовлетворены?
– Про вас говорят разное…
– Что именно?
– Говорят, хам вы. Людей обижаете.
– Людей? Нет, людей я не обижаю. А вот врагов – это верно, обижаю. У меня к ним нет жалости! .. Такова судьба: или они меня, или я – их… Логика, никуда не денешься…
– Это – понятно, – кивнул Петров. – С логикой не поспоришь.
– Господин Петров, мы прочитали ваши записки. Они нас устраивают. Я человек прямой, поэтому все сразу назову своими именами: вы нам не врали… Слава богу… Но вы не объяснили, что побудило вас обратиться в саратовскую охрану с предложением стать нашим секретным сотрудником. Я хотел бы услышать ответ на этот вопрос.
– Отвечу. Вам имя Борис Викторович Савинков говорит что-либо?
– И очень многое, – ответил Герасимов; приняв решение поверить человеку, он не хитрил, не закрывался по-мелкому, работал на благородство, за агента стоял горой, защищал – если возникала необходимость – до самой последней крайности.
– Знакомы лично? Видали? Пользуетесь слухами? – продолжал спрашивать Петров, побледнев еще больше. – Что знаете о нем конкретно?
– Многое. Знаю, где он жил в столице, в каких ресторанах гулял, у кого одевался, с кем спал…
– Вот видите, – впервые за весь разговор Петров судорожно сглотнул шершавый комок – так пересохло во рту. – А я знал только одно: этот человек живет революцией. Он виделся мне, словно пророк, в развевающейся белой одежде, истощенный голодом и жаждой. Я был им болен, Александр Васильевич! Так в детстве болеют Айвенго или Робин Гудом! Дети, видите ли, идеалисты… Я когда учительствовал в деревне, малышей в классы брал – все равно сидят в избах без надзора… Знаете, чему я более всего поражался? Тому, как и что они рисовали, получив в руки цветной мелок – я это чудо специально из Москвы выписывал… Уж если у них кто герой – это обязательно красавец, рыцарь без страха и упрека, если силач – так нет никого сильнее… А когда меня в Париж привезли, когда начали таскать по революционным салонам, чтобы я демонстрировал свой протез, когда встретился с Борисом Викторовичем, пообщался с ним, так даже сон потерял с отчаянья… Это он здесь подвижник террора, а там ходит по кабакам с гвоздикой в петличке фрака и табун влюбленных дурочек за собою водит – попользует и бросит, хоть на панель иди… Разве может человек идеи в Петербурге быть одним, а в Париже прямо себе противуположным?! Мы здесь ютимся в сырых подвалах – и счастливы, ибо верим, что служим революции, а Чернов на Ваграме целый этаж занимает, семь комнат, барский апартамент! Вот поэтому, вернувшись в Россию ставить террор на Волге, попав к вам в руки, я в одиночке отчетливо вспомнил Париж и моих товарищей по борьбе… Вспомнил, как они меню по десять минут разглядывали, прежде чем заказывать ужин, как вино пробовали, что им лакей поначалу наливал в рюмку для дегустирования, и сказал себе: «Эх, Санька, Санька, дурак же ты на самом деле! Ты этим барам от революции ногу отдал, а теперь голову хочешь положить за их роскошную жизнь?! » Вот, собственно, и все… Попросил ручку и написал письмо в охрану…
