Голос ночной птицы - Маккаммон Роберт Рик (читать книги онлайн TXT) 📗
Но, как говорит пословица, «чуть-чуть» спасает человека. Мэтью задышал спокойнее, хотя полной грудью дышать остерегался, пока Хейзелтон не отошел подальше. Тут ему в голову стукнула лезвием топора другая мысль: если Хейзелтон сейчас выйдет и запрет дверь, он окажется в ловушке. И на рассвете или позже, когда Хейзелтон снова придет в сарай, Мэтью все равно придется с ним встретиться! Лучше попытаться прорваться сейчас, пока можно, решил он. Но тут мешает солома. Она скрывает его, но она же помешает бежать.
Однако сейчас его внимание снова переключилось на кузнеца. Тот повесил фонарь на крюк в стене рядом со стойлом и сейчас обращался к лошади, к которой явно был неравнодушен.
— Милая моя Люси! — говорил он расплывающимся голосом. — Девочка моя хорошая, красивая! Ты меня любишь? Знаю, знаю, что любишь!
Он что-то ворковал и шептал лошади на ухо, и хотя Мэтью не все слышал, он начал понимать, что эта привязанность куда сильнее, чем у человека к своему четвероногому помощнику.
Хейзелтон снова появился перед его глазами. Он всадил топорик в стену возле двери и дверь притворил. Когда он повернулся, у него на лице блестела испарина, и глаза — направленные на Люси — будто утонули в темно-багровых впадинах.
— Прекрасная моя дама, — сказал Хейзелтон с улыбкой, которую иначе как похотливой назвать было бы нельзя.
У Мэтью холодок пополз по спине. Он начинал понимать, что собирается делать кузнец.
Хейзелтон вошел в стойло Люси.
— Хорошая Люси, — сказал он. — Хорошая и красивая Люси. Ну-ка! Легче, легче!
Мэтью осторожно поднял голову, чтобы следить за движениями кузнеца. Света было мало, и поле зрения ограничено, но видно было, что Хейзелтон поворачивает лошадь задом к двери. Потом он, продолжая тихим и пьяным голосом что-то приговаривать, подвинул ее вперед и всунул ее голову и шею в станок, предназначенный для фиксации лошадей во время ковки. Закончив, он закрыл станок, и лошадь уже не могла бы выйти.
— Хорошая девочка, — сказал он. — Красавица моя!
Отойдя в угол сарая, он покопался в куче сена, запасенного на корм Люси. Он куда-то сунул руку и вытащил некий предмет. Был это тот мешок или нет, Мэтью не мог разглядеть, но предположил, что это может по крайней мере быть содержимым того мешка.
Хейзелтон вышел из стойла, неся что-то вроде тщательно сделанной упряжи из гладкой воловьей кожи. Кузнец покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но жгучее желание придавало ему силы. У этой упряжи были железные кольца на концах: те два кольца, которые Мэтью нащупал сквозь мешковину. Одно кольцо Хейзелтон закрепил на стенном крюке, а второе на крюке в ближайшей балке, растянув упряжь во всю длину перед входом в стойло Люси.
Мэтью понял, что за приспособление сделал Хейзелтон. Вспомнились слова Гвинетта Линча: «Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами». Однако сейчас он явно не мозгам собирался дать работу.
В середине этого похожего на упряжь приспособления находилось сиденье, сделанное из кожаной решетки. Крюки располагались так, что железные кольца растягивали упряжь и поднимали сиденье на такую высоту, что сидящий оказывался прямо под хвостом Люси.
— Хорошая Люси, — задыхаясь, бормотал Хейзелтон. — Милая моя красивая девочка.
С голым задом и торчащим штырем он подкатил бочонок — пустой, судя по тому, с какой легкостью он с ним управлялся. Потом кузнец встал на бочонок, задом опустился на кожаное сиденье и поднял лошади хвост, который начал тут же мотаться в стороны, будто в радостном предвкушении.
— Ага! — выдохнул Хейзелтон, вводя свой член в канал Люси. — Ух ты девочка моя!
Мясистые бедра кузнеца задергались взад-вперед, глаза его закрылись, лицо раскраснелось.
Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттльз о покойной жене Хейзелтона: «Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти». Теперь было совершенно ясно, что Хейзелтон предпочитает кобыл четвероногой разновидности.
И еще ясно было, почему Хейзелтон так хотел, чтобы аппаратура для его странных удовольствий не была обнаружена. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Преступление было редким, но отвратительным. Два года назад Вудворд приговорил к повешению работника, который совершил акт скотоложства с курицей, свиньей и кобылой. Закон также предписывал предать смерти животное и похоронить в одной могиле с насильником.
Мэтью перестал смотреть на мерзкое зрелище и уставился в землю. Но он не мог усилием воли перестать слышать звуки страсти, которыми награждал Хейзелтон свою четвероногую возлюбленную.
Наконец — непонятно, сколько прошло времени — конюшенный донжуан застонал и вздрогнул: копуляция подошла к высшей точке. Люси тоже фыркнула, но скорее с облегчением, что этот жеребец закончил свое дело. Хейзелтон рухнул на круп лошади и заговорил с такой фамильярностью любовника, что Мэтью покраснел до корней волос. Такие речи были бы недостойны между мужчиной и его женщиной и уж совершенно бесстыдны между человеком и его кобылой. Явно кузнец перестарался, куя подковы на раскаленном докрасна горне.
Хейзелтон не пытался вылезти из упряжи. Голос его стал тише, неразборчивей. Вскоре его речь сменилась присвистыванием и храпом.
Как раньше Мэтью увидел возможность проникнуть в сарай, так теперь он увидел возможность его покинуть. Медленно-медленно начал он вылезать из соломы, стараясь не порезаться об осколки разбитого стекла лампы. Храп Хейзелтона звучал так же мерно и громко, а Люси явно не возражала стоять в станке, пока хозяин отдыхает на ее крупе. Мэтью приподнялся, потом медленно встал. Он сообразил, что даже если Хейзелтон сейчас очнется и увидит его, он не сможет сразу вылезти из своей упряжи и вряд ли захочет гнаться. Но Мэтью не оказался выше мелочного побуждения дать кузнецу повод к размышлениям, и потому, прихватив грязные штаны Хейзелтона, неспешно подошел с ними к выходу, распахнул двери и покинул место столь безнравственного преступления. Он пожалел не Хейзелтона, а беднягу Люси.
Пожар на улице Истины уже погас. Мэтью прикинул, что вошел в сарай где-то около часа назад, и почти все здание школы уже, наверное, сгорело. Завтра много будет разговоров и предположений об огненной руке Сатаны. И Мэтью не сомневался, что снова один-два фургона покинут Фаунт-Роял.
Бриджи Хейзелтона он оставил посередине улицы Трудолюбия, после чего с удовольствием прополоскал руки в ближайшей водопойной колоде. Потом направился к особняку Бидвелла, целиком и с избытком утолив свою любознательность насчет того самого мешка.
Час был поздний, ажиотаж из-за пожара уже улегся, и улицы были пусты. Мэтью увидел, что в одном-двух домах еще горят фонари — наверное, освещая беседу мужа с женой о том, когда бежать из города, сожженного Сатаной, — но в остальном Фаунт-Роял снова заснул. Только на одном крыльце сидел пожилой человек, куря глиняную трубку, и рядом с ним растянулась белая собака. Когда Мэтью приблизился, старик сказал только:
— Погода меняется.
— Да, сэр, — согласился Мэтью, не сбавляя шага.
Он глянул на широкий простор неба и увидел, что облака стали тоньше и реже, открыв множество мерцающих звезд. Появился и серп луны тыквенного цвета. Все еще сыр и прохладен был воздух, но легкий ветерок нес запах сосны, а не застойной воды болот. Мэтью подумал, что, если погода переменится и удержится, здоровью магистрата это будет на пользу.
О действиях кузнеца он решил Вудворду не сообщать. Может быть, это его долг — донести о таком преступлении, за которое Хейзелтон наверняка заплясал бы в воздухе, но магистрату никакие осложнения сейчас не нужны. Кроме того, утрата кузнеца была бы для Фаунт-Рояла тяжелым ударом. Мэтью подумал, что кто-нибудь рано или поздно обнаружит необычные вкусы Хейзелтона и привлечет к ним внимание общественности, но сам он будет держать язык за зубами.
По дороге к особняку, к своей постели, Мэтью подошел к источнику и остановился около дуба на травянистом берегу. В темноте гремел хор лягушек, какие-то животные — черепахи, наверное, — плескались в воде справа от него. Медленная рябь колебала отражения луны и звезд.
