Письма Старка Монро - Дойл Артур Игнатиус Конан (читать лучшие читаемые книги TXT) 📗
Я все еще не был уверен, люблю я этого человека или питаю к нему отвращение. Он представлял самую необычайную смесь милосердия и пьянства, беспутства и самоотвержения, какую я когда-либо встречал. Но он приносил с собой в мой дом струю оживления и надежды, за которые я мог быть только благодарен. Он держал под мышкой какой-то сверток, который оказался, когда он снял бумагу, большой темной вазой. Он водворил ее на камин.
— Вы позволите мне, доктор Монро, сэр, поместить эту безделку в вашей комнате. Это лава, сэр, лава из Везувия; сделано в Неаполе. Ей, —, вы думаете, что она пуста, доктор Монро, сэр, но она наполнена моими лучшими пожеланиями; и когда вы приобретете лучшую практику в городе, то можете указывать на эту вазу и говорить, как она попала к вам — от шкипера вооруженного транспорта, который сочувствовал вам с самого начала.
Признаюсь, Берти, слезы навернулись на мои глаза, и я едва мог пробормотать несколько слов благодарности. Какая странная смесь противоположных качеств человеческая душа! Не поступок или слова его меня тронули; а почти женственное выражение в глазах этого разбитого, отупевшего от пьянства, старого цыгана — сочувствие и жажда сочувствия, которые я в нем прочел. Впрочем, только на мгновение, так как он тотчас вернулся к своей беспечной, полувызывающей манере.
— Есть и другое, сэр. Я решил некоторое время тому назад посоветоваться с доктором. Я буду рад, если вы возьметесь освидетельствовать меня.
— Что же у вас такое? — спросил я.
— Доктор Монро, сэр, — ответил он, — ходячий музеум. Вы бы затруднились сказать, чего у меня нет. Если вы желаете произвести какое-нибудь специальное исследование, пожалуйте ко мне, и посмотрите, что я могу сделать для вас. Не всякий может сказать о себе, что он трижды выдержал холеру и всякий раз вылечивал себя сам перцовкой. Ежели вы заставите этих маленьких зародышей чихать, они живо уберутся из вас. Это моя теория холеры, и вы заметьте ее, доктор Монро, сэр, так как у меня умерло пятьдесят человек, когда я командовал вооруженным транспортом «Геджира» на Черном море, и я знаю, — о чем говорю.
Я заменяю клятвы и божбу Уайтголла чертами, так как чувствую, что бесполезно было бы пытаться передать их энергию и разнообразие. Я был изумлен его видом, когда он разделся, так как все его тело оказалось сплошь покрытым татуировкой, с толстой синей Венерой против сердца.
— Можете стучать, — сказал он, когда я принялся выслушивать грудь, — но я уверен, что там никого не окажется дома. Они все отправились друг к другу в гости. Сэр Джон Гетток пробовал выслушивать меня три года тому назад. «Слушайте, вы, — сказал он, — куда же, черт возьми, девалась ваша печень? Что у вас там за мешанина? Ничего не на своем месте». — «Кроме моего сердца, сэр Джон, — ответил я. — Да, оно-то не сорвется с якоря, пока у него цел хоть один клапан».
Я исследовал его и убедился, что он недалек от истины. Я освидетельствовал его с головы до ног, — действительно, в нем мало что оставалось в том виде, как было создано природой. Я нашел у него расширение сердечной сумки, цирроз печени, Брайтонову болезнь, расширение селезенки и начало водяной. Я прочел ему лекцию о необходимости умеренности, если не полного воздержания; но боюсь, что мои слова не произвели на него никакого впечатления. Он ухмылялся, издавал какой-то кудахтающий горловой звук все время, пока я говорил, но означало ли это согласие или несогласие, я не мог понять.
Когда я кончил, он достал кошелек, но я просил его считать эту маленькую услугу с моей стороны актом простой дружбы. Это не помогло, и он так настаивал, что я принужден был уступить.
— В таком случае, мой гонорар пять шиллингов, если уж вы непременно хотите отнестись к этому с деловой точки зрения.
— Доктор Монро, сэр, — перебил он, — меня свидетельствовали люди, которым я не подал бы стакана воды, если б они умирали от жажды, и я никогда не платил им меньше гинеи. Теперь, когда я имею дело с джентльменом и другом, черт меня побери, если я заплачу хоть сторингом меньше!
Таким образом, после долгих споров, кончилось тем, что он ушел, оставив соверен и шиллинг на моем столе. Деньги эти жгли мне пальцы, так как я знал, что пенсия его невелика; но раз уж нельзя было отказаться от них, я не мог отрицать, что они оказывались весьма кстати.
Теперь перехожу к великому событию сегодняшнего утра, о котором я сейчас не могу говорить хладнокровно. Подлец Колингворт перерезал канат и разом посалил меня на мель.
Письма приносят в восемь часов утра, и я читаю их в постели. Сегодня пришло только одно, по странному почерку на адресе нельзя было ошибиться, от кого. Я не сомневался, что это обещанная сумма, и открыл его с приятным чувством ожидания. Вот что я прочел:
«Когда горничная убирала вашу комнату после вашего отъезда, она вымела из нее клочья порванного письма. Увидав на них мое имя, она, исполняя свою обязанность, отнесла их своей госпоже, которая сложила клочки и убедилась, что они составляют письмо от вашей матери, поносящей меня в самых низких выражениях вроде „обанкротившийся плут“ и „бессовестный Колингворт“. Я могу только сказать, что мы были крайне изумлены тем, что вы могли принимать участие в такой переписке, оставаясь гостем под нашей кровлей, и что мы отказываемся от каких бы то ни было дальнейших сношений с вами».
Приятно было получить такой утренний сюрприз, не правда ли, после того, как, полагаясь на его обещание, я начал дело и нанял дом на год с несколькими шиллингами в кармане. Я не раз перечитывал письмо и несмотря на свое отчаянное положение не мог не посмеяться мелочности и глупости Колингворта. Картина хозяина и хозяйки, подбирающих и склеивающих обрывки письма их уехавшего гостя, показалась мне крайне забавной. И глупо оно было, так как ребенок мог бы сообразить, что нападки матушки были ответом на мою защиту. Зачем бы мы стали писать, высказывая оба одно и то же. Как бы то ни было, я крайне смущен и не знаю, что буду делать. Обдумаю свое положение и сообщу вам о результатах. Что бы ни случилось, одно несомненно, — в удаче и в беде остаюсь вашим неизменным и болтливым другом — Старком.
Письмо одиннадцатое
Оклей-Вилла I. Бирчеспуль, 12 июня 1882 г.
Когда я писал мое последнее письмо, дорогой Берти, я чувствовал себя, как треска, выброшенная на мель, после моего окончательного разрыва с Колингвортом.
Только теперь я понял, что это за человек, Я попытался вспомнить, когда это я разрывал письма матушки, так как вообще это не в моем обычае. Напротив, я часто недоумевал, что мне делать с письмами, когда их накоплялось столько, что карман готов был лопнуть. Чем больше я думал об этом, тем больше убеждался, что я не мог сделать ничего подобного, так что в конце концов я отыскал старый пиджак, который носил в Бреджильде и освидетельствовал его карманы. Первое же письмо, которое я вытащил из них, оказалось то самое, о котором говорил Колингворт.
Теперь я мог объяснить себе многое, что поражало меня в Бреджильде. Эти внезапные припадки дурного настроения и плохо скрываемой вражды со стороны Колингворта, — не совпадали ли они с получением писем от матушки? Да, я был уверен, что он читал их с самого начала.
Но тут скрывался еще более черный умысел. Если он читал их и был настолько нелеп, что считал мое отношение к нему нечестным, то почему не сказал мне об этом тогда же? Причина могла быть одна: ему пришлось бы объяснить, как он получил свои сведения. Но я достаточно знал ресурсы Колингворта, чтобы понимать, что он сумел бы вывернуться из этого затруднения. Придумал же он историю с горничной относительно последнего письма. Его могли удержать только какие-нибудь более сильные резоны. Припомнив всю историю наших отношений, я пришел к убеждению, что его план был поддерживать меня обещаниями, пока я не возьму на себя каких-либо обязательств, а затем бросить меня, — так что в конце концов я окажусь несостоятельным перед моими кредиторами, то есть окажусь именно тем, чем называла его моя мать.
