Колокола Бесетра - Сименон Жорж (книги без сокращений .txt) 📗

Завтра он узнает, что у его двери действительно висит на стене телефон устаревшей модели. Пока же все это не имеет смысла, а когда он появится, то будет касаться лишь его одного.

В половине десятого Рене все еще не знает, что уже половина десятого, и его пробуждение происходит резко и страшно, словно после кошмара, в котором почва ускользала из-под ног, а нужно было держаться во что бы то ни стало.

Но силы покинули его. Он машет в пустоте руками и ногами, не в силах контролировать собственные движения. Хочется закричать, позвать на помощь.

Рот его открывается. Он уверен, что широко открыл рот, но не может выдавить из себя ни звука.

Рене обязательно должен увидеть, что происходит вокруг. Тело его все в поту, лоб покрылся испариной, но при этом холодно, он весь трясется, безуспешно пытаясь унять противную дрожь.

— Не волнуйся… Все хорошо… Все прекрасно…

Ему знаком этот голос. Он пробует сообразить, кому он принадлежит, и внезапно видит не только лицо и белую шапочку, но и всю незнакомую комнату с зеленоватыми стенами.

У кровати стоит Бессон д'Аргуле — он называет его Пьером, они ведь дружат уже лет тридцать, — который выглядит довольно комично: под расстегнутым халатом — фрачный жилет и белый галстук.

— Успокойся, милый Рене… Все хорошо…

Хорошо, по-видимому, для профессора, который рассеянно щупает ему пульс.

Ведь не Бессон же лежит на больничной койке, вокруг которой крутится темноволосая медсестра. Он ее узнал — значит, действительно уже приходил в сознание на несколько секунд.

— Ничего серьезного с тобой не стряслось, Рене. Все исследования это подтверждают. Сейчас мы еще помучаем тебя немного, сделаем кое-какие анализы, но без этого никак. Я с минуты на минуту жду Одуара.

Кто такой Одуар? Это имя ему известно, по крайней мере должно быть известно — ведь он знает весь Париж. Медсестра кладет на поднос шприц с очень длинной и толстой иглой. Не спуская глаз с Могра, она явно прислушивается к чему-то, и когда дверь отворяется, поспешно идет к ней.

— Главное, не удивляйся, если…

А он как раз удивился — ему только что удалось открыть рот. Рене не собирается жаловаться или спрашивать о чем-то. Ему очень хочется сказать, глядя на крахмальную манишку и белый галстук:

«Старина, я в отчаянии, что испортил тебе вечер!»

Но ему не удается произнести ни звука. Голос куда-то делся. Не слышно ничего, даже хрипа. Только тихое посвистывание, вернее даже бульканье, потому что его щеки все так же нелепо надуваются и снова втягиваются. Словно у ребенка, который пытается курить трубку.

— Несколько дней ты не сможешь разговаривать…

В коридоре кто-то шушукается. Ощущения вернулись, по крайней мере некоторые — он чувствует запах сигаретного дыма.

— Ты ведь мне веришь, да? Ты понимаешь, что я не стану тебе лгать?

Какой смысл задавать вопросы, если он не может ответить? Он охотно ответил бы «да», чтобы сделать приятное своему другу Пьеру. Правда, без особой убежденности. Вежливое, безразличное «да», поскольку все это ему безразлично и он с удовольствием погрузился бы лучше в свой провал, чтобы снова услышать звучные удары колокола.

Нет, Одуара он не знает. Никогда его не встречал. Иначе обязательно бы вспомнил: у него хорошая память на лица, и он способен без колебаний назвать имя человека, которого видел несколько лет назад всего минуту — другую.

Одуар явно врач — на нем белый халат и круглая шапочка. Лицо ничего не выражает. Могра редко доводилось видеть людей с таким спокойным, бесстрастным и вместе с тем заурядным лицом и такими механическими жестами.

Мужчины обмениваются рукопожатием и молча смотрят друг на друга, словно понимают один другого без слов или заранее прорепетировали эту сцену. Затем Одуар, встав у изножия кровати, обращается к Рене:

— Вы успокоились, это прекрасно. Сейчас мы еще немного вас потревожим, а потом вы крепко уснете.

Рене удивлен — к нему обращаются как к нормальному человеку. Но при этом он не перестал быть для них пациентом. Молодая медсестра откидывает одеяло, и он смущенно смотрит на свои обнаженные бедра, на судно между ног, словно у старика, впавшего в маразм.

Сестра крепко придерживает его колено, которое начало было дрожать, профессор Одуар берет шприц, но не тот, с длинной иглой, а поменьше, и делает укол в ягодицу. Он ничего не ощущает. Это он тоже хотел бы им сказать. Но не потому, что встревожился. Напротив, никогда еще он не относился с таким безразличием к собственной жизни и теперь смотрит на них троих так, словно их суетня его совершенно не интересует.

С ним что-то случилось, но что именно, он даже понятия не имеет. Не помнит ни где, ни когда это произошло. Рене хмурит брови, вернее, полагает, что хмурит, — теперь, когда выяснилось, что он не может говорить и управлять своими членами, он уже ни в чем не уверен.

Двое мужчин молча стоят и ждут, наблюдая за ним, медсестра все еще придерживает ему ногу, не отрывая глаз от наручных часов.

Что все это значит, сейчас не важно. Это должно было случиться. Подобная уверенность приносит облегчение. А пока все. Больше не нужно об этом думать.

И напрасно все они портят себе из-за него кровь.

Все явно дожидаются, когда он уснет. Почему? Его будут оперировать? Но никакой боли не ощущается, тут явно что-то не то.

— Как ты — все в порядке?

Могра пытается смотреть как можно веселее, желая тем самым отблагодарить Бессона д'Аргуле, медсестру и, наконец, этого самого Одуара, к которому остальные относятся с нескрываемым почтением. Большая шишка, должно быть, вроде Бессона, а может, и поважнее. Кто он по специальности? Могра знает множество медицинских светил. Из чистого любопытства пытается припомнить, но мысли его начинают расплываться, и ему кажется, что вдали снова загудели колокола.

Последнее, что он успевает заметить, — это двое мужчин, которые обмениваются взглядом, словно желая сказать: «Ну вот…»

Он не умер, а в залитой солнцем палате сидит Бессон д'Аргуле на месте медсестры и курит сигарету. Профессор уже не во фраке, но и не в белом халате. Это шестидесятилетний, но еще очень красивый человек, галантный, изысканный, всегда со вкусом одетый.

— Как ты себя чувствуешь? Нет, говорить даже пока и не пытайся. Лежи тихо. По твоему взгляду я вижу, что ты хорошо перенес удар.

Какой удар? И почему его друг Пьер считает нужным разговаривать с ним вкрадчивым тоном, который обычно приберегает для больных?

— Я полагаю, ты ничего не помнишь?

Как ему хочется ответить: «Нет, помню!»

Он и впрямь внезапно вспомнил все: «Гран-Вефур», отдельный кабинет на антресолях, у винтовой лестницы, где они все — сперва их было тринадцать, теперь осталось десять, трое умерли — завтракали каждый первый вторник месяца.

Сколько времени прошло с тех пор? Рене не знает — может, день, может, целая неделя. День тогда выдался пасмурный, не то что сегодня — по нежному, даже несколько робкому солнечному свету он догадался, что сейчас утро. Который теперь час, его пока не интересует, однако слышно, как в коридоре рядом с его палатой подметают пол.

Они собрались в «Тран-Вефуре»; через полукруглое окно сквозь тонкую сетку дождя виднелись аркады и двор Пале-Рояля. Бессон сидел напротив, пришли почти все: адвокат Клабо, академик Жюльен Марель, чья пьеса как раз шла в театре на другой стороне улицы, еще один академик, Куффе, затем Шабю.

Он мог бы перечислить их всех, рассадить по местам так же, как они сидели тогда, помнил, как Виктор, официант, который прислуживал им уже двадцать лет, обходил вокруг стола с громадной бутылью арманьяка.

Рене встал и пошел звонить к себе в редакцию. Телефон находился между женским и мужским туалетом. Нужно было позвонить Фернану Колеру, своему заместителю, который, вопреки грозной фамилии, был кротким как ягненок [1].

Уезжая из редакции газеты хотя бы на час, он всегда испытывал желание позвонить туда и теперь резко, даже чуть визгливо, давал точные инструкции.