Письмо следователю - Сименон Жорж (книги читать бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
Для этого нам не нужно было даже перемигиваться — мы просто забывали о них. А когда звонил телефон…
Простите, что говорю о вещах, меня не касающихся.
Но разве вы не заглянули в самые сокровенные уголки моей жизни? Как же вы хотите, чтобы я не пытался последовать вашему примеру? Раз пять-шесть, почти всегда в одно и то же время — под конец допроса, у вас были телефонные разговоры, приводившие вас в замешательство, выбивавшие из колеи. Вы отвечали по возможности односложно, с отсутствующим видом поглядывая на часы:
— Нет… Через час, не раньше… Не могу… Да… Нет…
Только не сейчас…
Однажды вы забылись:
— Нет, детка…
Вы покраснели, господин следователь. И посмотрели на меня, словно я один что-то значил для вас. Для других, вернее для мэтра Габриэля, вам хватало банального извинения:
— Простите, вынужден был прерваться… На чем мы остановились, мэтр?
Как много я тогда понял! И вы догадались об этом.
У меня ведь, что бы вы ни делали, есть одно громадное преимущество: я убил.
Позвольте поблагодарить вас за то, что в своем заключении вы так просто и без всякого мелодраматизма резюмировали итоги следствия; товарищ прокурора был этим не на шутку разозлен и даже заметил, что в вашем изложении дело приобретает характер заурядного происшествия.
Как видите, я хорошо осведомлен. Мне известно даже, что однажды, когда вы говорили обо мне с коллегами, вас спросили:
— У вас было достаточно случаев разобраться в Алавуане. Скажите, по-вашему, он совершил преступление предумышленно или в состоянии аффекта?
С каким замиранием сердца я ждал бы вашего ответа, будь я рядом с вами, господин следователь! У меня наверняка побежали бы мурашки по телу от желания подсказать вам нужные слова.
Вы, вероятно, помедлили, откашлялись…
— По долгу и совести заявляю, что твердо убежден в одном: что бы Алавуан ни утверждал и даже сам ни думал, он действовал в состоянии ограниченной вменяемости и поступок его не был предумышленным, Так вот, господин следователь, я огорчился за вас.
И вновь был огорчен, когда вы появились среди стажеров. В моих глазах несомненно читался упрек — недаром чуть позже, перед уходом, вы на несколько секунд повернулись ко мне и подняли глаза. Если я ошибаюсь — тем хуже, но мне показалось, вы просите у меня прощения.
По-моему, смысл вашего немого обращения ко мне был таков: я честно сделал все, чтобы вас понять. А уж судят пусть другие.
Нам больше не положено видеться, и мы не увидимся.
Каждый день перед вами будут проходить новые подследственные под конвоем жандармов, новые, более или менее толковые, более или менее возбужденные свидетели.
Я доволен, что все уже позади, и тем не менее признаюсь: я завидую этим людям: у них еще есть возможность объясниться, а я могу рассчитывать лишь на свое письмо, которое вы, может быть, даже не прочитав, сунете в папку с надписью «Для глупостей».
Это было бы прискорбно, господин следователь, и я говорю так не из тщеславия. Прискорбно не только для меня, но и для вас: я собираюсь открыть вам нечто такое, о чем вы не подозреваете, с чем не желаете примириться, что втайне мучит вас, нечто такое, в чем заключена правда, и я это знаю — с тех пор, как я очутился по ту сторону, у меня больше опыта, чем у вас. Так вот: вы боитесь!
Выражусь определеннее: вы боитесь того, что случилось со мной. Вы боитесь себя, боитесь, что у вас внезапно пойдет кругом голова, боитесь того отвращения, которое — вы сами чувствуете — зреет в вас медленно и неутомимо, как болезнь.
Мы ведь с вами люди одного типа, господин следователь.
У меня достало смелости пойти до конца; почему бы вам тоже не набраться ее и не попробовать понять меня?
Я пишу вам, и мне вспоминаются три лампы под зелеными абажурами перед судьями, еще одна перед товарищем прокурора и смазливая журналистка за столом для прессы: со второго заседания какой-то юный коллега начал носить ей конфеты, которыми она великодушно оделяла соседей — собратьев по перу, адвокатов, меня.
Ее конфета была у меня во рту, когда вы зашли посмотреть, как идет процесс.
Любите ли вы наблюдать в качестве зрителя, как судят тех, чьи дела вы расследовали? Сомневаюсь. Коридор перед вашим кабинетом никогда не пустеет. Один подследственный тут же сменяет другого.
На мой процесс вы заглянули дважды: в день оглашения приговора вы тоже были в зале; вероятно, поэтому я и не взорвался.
— Ну, что я говорил! — лопаясь от гордости, кричал мэтр Габриэль собратьям, подошедшим поздравить его. — Веди себя мой клиент поразумней, я добился бы полного оправдания.
Дурак! Ликующий самодовольный дурак!
Не спешите! Если хотите посмеяться, вот вам удачный повод. Старый бородатый адвокат в порыжелой мантии позволил себе возразить:
— Легче, дорогой коллега! Когда убивают из револьвера — оправдывают направо и налево. Когда ножом — изредка. Когда руками — никогда! В судебных анналах не найдется ни одного примера оправдания подсудимого при сходных обстоятельствах.
Руками! Ну, не великолепно ли? Разве одного этого недостаточно, чтобы вам захотелось перейти на мою сторону?
Мой сокамерник с нескрываемым восхищением, хотя и не без зависти, смотрит, как я пишу. Это здоровенный, как бык, парень, лет двадцати — налитое кровью лицо, светлые глаза. Он сидит со мной всего неделю. До него компанию мне составлял бедный меланхолик, который по целым дням вытягивал себе пальцы до хруста в суставах.
Мой быковатый сосед ударом бутылки по черепу убил старуху кабатчицу, к которой забрался ночью, чтобы, как он бесхитростно выражается, «взять кассу».
Говорят, судья возмутился:
— Бутылкой!.. И вам не стыдно?
А парень:
— Чего же было делать, если эта дура разоралась?
Вот и пришлось заткнуть ей глотку. Смотрю — на стойке бутылка. Я даже не знал — пустая или полная.
Сейчас он убежден, что я добиваюсь пересмотра приговора или каких-нибудь послаблений.
Он, конечно, убил, хотя и случайно — он, пожалуй, прав, виня чуть ли не во всем самое старуху, — но ему никогда не понять, зачем я так упорно доказываю, что действовал предумышленно и в полном сознании.
Слышите, господин следователь? Предумышленно.
И пока этого хоть кто-нибудь не поймет, я одинок на свете.
И в полном сознании!
В конце концов вы это поймете, если только, как кое-кто из моих коллег, которым унизительно было видеть меня на скамье подсудимых, не предпочтете думать, что я сумасшедший, полностью или слегка сумасшедший, а значит, в любом случае невменяем или ограниченно вменяем.
Слава богу, мои коллеги остались ни с чем. Но даже сегодня, когда, казалось бы, все сказано и кончено, они все еще не успокаиваются, и я подозреваю, что их подогревают мои знакомые, друзья, жена и, видимо, мать.
Как бы там ни было, прошел уже месяц, а меня все не этапируют в Фонтевро, где, теоретически, мне полагалось бы отбывать срок. Меня держат под наблюдением.
Непрерывно водят в тюремную больницу. Задают мне кучу вопросов, которые мне известны нисколько не хуже, чем тем, кто их задает, и которые вызывают у меня сострадательную улыбку. Сам директор тюрьмы много раз следил за мною через глазок, и я спрашиваю себя: не заменен ли меланхолик молодым быком для того, чтобы помешать мне покончить с собой?
Всех пугает мое спокойствие, именовавшееся в газетах безответственностью и цинизмом.
Да, я спокоен. Это факт, и мое письмо должно вас в этом убедить. Я хоть и рядовой домашний врач, но достаточно сведущ в психиатрии, чтобы определить по письму, в своем ли уме его автор.
Если вы, господин следователь, убеждены в противном — тем хуже. Для меня это большое разочарование.
Я ведь до сих пор питаю иллюзию, что у меня есть друг и что этот друг, как ни странно, — вы.
До чего же много мне нужно рассказать вам теперь, когда меня уже нельзя заподозрить в желании спасти свою шкуру, а рядом нет мэтра Габриэля, который толкает меня ногой, стоит мне высказать истину, слишком простую для его разумения!
