Четыре дня бедного человека - Сименон Жорж (первая книга TXT) 📗
А сколько важных особ вроде управляющих крупными фирмами или людей, обладающих огромной властью, ходят каждую неделю к бандершам, чтобы их там стегали или пинали ногой в задницу». И порой Франсуа спрашивал себя, не испытывает ли брат этакого горького удовлетворения оттого, что находится под его началом.
— Да еще одно, прежде чем дать окончательное согласие. Лучше, если между нами все будет ясно. Тебе известно, что я пью, и пью регулярно?
— Известно.
— Так вот, предупреждаю: привычек своих я менять не собираюсь. Если тебя это устраивает, больше мне сказать нечего.
Когда Франсуа вышел из лифта на первом этаже, того типа в вестибюле не было: он сидел в тени дерева метрах в пятнадцати от входа. Так же, как и утром, он не пошел за Франсуа. Если шпик действительно торчит тут из-за него, значит, его интересует не деятельность самого Франсуа, а люди, приходящие к нему. Видимо, этот субъект должен составить их список. А может, он надеется застукать Пьебефа, если тот явится сюда. В любом случае это доказывает, что преувеличенная осторожность бывшего инспектора не так уж нелепа, как кажется.
Выехать со стоянки было нелегко, одну машину Франсуа едва не задел. Но еще трудней оказалось припарковаться около Биржи: наступил самый бурный час, и уже издали из-под колоннады доносились голоса маклеров.
В типографии печатается множество газет. У каждого главного редактора свой день; в их распоряжение отведены три застекленные комнатушки, откуда можно наблюдать за талерами и линотипами. Там вечно толкутся репортеры и редакционные курьеры, и чуть ли не у каждого в руках еще влажные оттиски или гранки.
Буссу, в рубашке с закатанными рукавами и, как всегда, небритый, сидел в своей клетушке перед тремя кружками пива, которые только что принес официант из ближнего кафе. Он тоже пьяница, как Рауль или Пьебеф, но каждый из них пьяница на свой манер. Шартье зовет их «тремя толстяками»; Буссу самый толстый из них: он с трудом влезает в такси. Пьет он только пиво, но зато с утра до вечера, по тридцать кружек в день.
— Фердинан, вы можете сейчас пойти со мной?
— Вот только передам корректуры Гастону, и я к вашим услугам, шеф.
Гастон — это метранпаж; всякий раз, когда ему приносят что-нибудь с машинки, он воздевает руки к небу и клянется, что «это не влезет».
— Брат передал мне несколько материалов.
— Только ни слова Гастону. Номер уже сверстан.
Отдадите их мне в редакции. К пятнадцати часам формы должны быть готовы. Кстати, надеюсь, вы не поведете меня на чудовищное обжорство в «Фаршированном индюке»?
Это означает, что Буссу не прочь сходить именно туда. В «Фаршированном индюке», одном из лучших парижских ресторанов, в этот час обедают главным образом биржевики, но сюда заглядывают и политические деятели, а порой тут можно встретить министра или влиятельного издателя крупной газеты.
— Столик для мсье Франсуа! — возгласил метрдотель, которому Франсуа каждый раз уважительно пожимает руку.
И здесь, разумеется, есть люди, которые не здороваются с издателем «Хлыста», но тех, кто зовет его «дорогой друг», тоже немало, если не больше. Постепенно Франсуа научился произносить соответствующим тоном два этих словечка, обращаясь к людям, которых в прежние времена с дрожью в голосе титуловал бы «господин директор». Научился произносить с подчеркнутой непринужденностью и в то же время с ноткой почтительности: «дорогой председатель», «дорогой министр».
До сих пор он еще не насытился шикарными ресторанами и, наверное, никогда не насытится. Ему нравится любоваться тяжелой серебряной тележкой, на которой лежит кусок мяса или целиком зажаренный ягненок, и наслаждение, получаемое им от изысканных блюд, ничуть не уменьшается. Сколько раз он приникал лицом к витрине колбасной лавки в ту пору, когда верхом кулинарной роскоши для него были корзиночки с омарами. Лишь однажды он купил их сразу четыре штуки. С того дня началась его новая жизнь.
Даже здесь Буссу пьет только пиво. Наверное, в этом есть некоторая поза: он ведь принадлежит к эпохе, когда пиво, сосиски с кислой капустой и трубка были как бы приметой журналиста.
— Что порекомендуете, Жермен? Мне что-нибудь полегче.
— Баранья котлета с жареным картофелем?
Обычно все кончалось тем, что Франсуа заказывал блюдо под самым сложным соусом с шампиньонами и трюфелями; для него главное, чтобы оно как можно больше отличалось от той скромной еды, к которой он привык.
— А как насчет суфле из почек?
— Весьма рекомендую.
Излюбленное блюдо Буссу — дичь или жареное мясо и побольше картофельного пюре. Он обладает неимоверным аппетитом. Для него главное — количество. Сейчас он тоже голоден, и это чувствуется по тому, как он произнес: «Бифштекс, да потолще!»
— А теперь, дорогой Фердинан, мы можем побеседовать.
— Да мне особо нечего сообщить. Беспокоит меня с утра одна вещь, хотя не уверен, что это серьезно. Когда я в десять пришел в типографию…
— В десять?
Всем известно, что Буссу любит понежиться в постели, которая, наверно, насквозь пропахла пивом.
— Ну, в десять тридцать. Так вот, когда я пришел, то удивился, что на столе не лежат, как обычно, оттиски.
Я подумал, видно, Гастон опоздал или запамятовал. Пошел к талеру. Ну вы знаете, что по средам на Тастоне три газеты и какое у него поэтому настроение. «Ваши оттиски! — завопил он. — Уже час, как вам их принесли. Я собственными глазами видел их на вашем столе». Я принялся за розыски. Расспросил мальчишку, который убирает старую бумагу, потом привратника. Пришлось потратить немало времени, прежде чем я узнал, что видели какого-то типа с нашими оттисками, но не обратили внимания, решив, что он из газеты. Невысокий, полный, в очках с толстыми стеклами и соломенной шляпе. Когда он уходил, в руках у него был кожаный портфель. Батист, привратник, припомнил, что обут он был в стоптанные желтые туфли.
— Полиция? — спросил Франсуа.
— Не знаю. Но вообще-то непохоже, что он с набережной Орфевр. Мне кажется, я знаю в уголовной полиции всех, но там никто не подходит под эти приметы.
И потом, это не их метод. Будь это человек из уголовки, он бы не церемонился и уж точно не смылся до моего прихода. Он бы сел ко мне на стол, с издевательским видом взял бумаги и сказал что-нибудь вроде: «Очень сожалею, Буссу, что вынужден забрать у вас это, но шефу неймется одним глазком глянуть на них». Вы же знаете этих ребят. Они не прячутся. Напротив. Они всегда стараются нагнать страху.
— Джанини?
— Первым делом я подумал о нем, хотя на него это тоже непохоже. Такие работают куда грубее. Приметы, которые мне сообщили, достаточно неопределенны, но все же навели меня на одну мысль. Я ведь знаю кое-кого и с улицы де Соссэ. Так вот, есть там один толстяк потрепанного вида в очках с толстыми стеклами. У него какая-то смешная фамилия, но мне никак ее не вспомнить. Насколько я знаю, уголовщиной и вообще делами такого рода он не занимается. Работает прямо на самое высокое начальство. Выполняет специальные задания министра, особенно если в деле замешана политика. Улавливаете? — И, не переводя дыхания, Буссу буркнул:
— Может быть, мы слишком далеко зашли? Я просмотрел почти весь номер. Все как всегда, ничего особенно страшного. Но я очень удивлюсь, если после дела Джанини они не взбесились.
Буссу всегда был второразрядным, если не третьеразрядным журналистом, всю жизнь переходил из газеты в газету — то занимался скандальной хроникой, то писал для политической или литературной рубрики, а иногда, в период выборов, становился редактором какого-нибудь эфемерного листка. Но он отлично знает определенные стороны закулисной парижской жизни и редко ошибается.
— Мне бы не хотелось, шеф, чтобы вы сочли, будто я любой ценой желаю доказать свою правоту. Но я всегда говорил вам, что вы заворачиваете слишком круто.
А главное, и это самое серьезное, вы, случалось, нарушали правила игры. Если вечером у меня будет время, я просмотрю все последние номера, чтобы узнать, кого мы повесили себе на шею. Сейчас, мне кажется, запахло жареным. От Джанини и его гангстеров рискуешь разве что неожиданно получить по физиономии, и потом, я не думаю, чтобы сейчас они на что-нибудь отважились.
