Петерс Латыш - Сименон Жорж (книги без регистрации txt) 📗
И Леон, подобрав две кучи мокрой одежды, с которой стекала вода, крикнул кому-то на лестнице:
– Эй, Анриетта, как там грог?
Затем вернулся в комнату и попросил:
– Не говорите громко. За стеной спит коммивояжер. У него поезд в пять утра.
Глава 17
Бутылка рома
Возможно, будет преувеличением утверждать, что между полицией и теми, у кого ей поручено добиться признания, часто возникают сердечные отношения.
Однако почти всегда между полицейским и преступником, если, конечно, он не тупое животное, устанавливается нечто вроде близости. Это происходит оттого, что в течение недель, а иногда и месяцев полицейский и преступник заняты только друг другом.
Следователь делает все, чтобы как можно глубже проникнуть в прошлое обвиняемого, пытается восстановить ход его мыслей, предвидеть любую возможную реакцию.
И тот и другой рискуют в этом поединке собственной шкурой.
И когда они наконец встречаются, то обстоятельства этой встречи достаточно драматичны, чтобы думать о сохранении того вежливого безразличия, которое преобладает в отношениях между людьми в повседневной жизни.
Известны полицейские, которые, с большим трудом арестовав преступника, до такой степени проникались к нему симпатией, что навещали его в тюрьме, морально поддерживали до самого эшафота.
Это отчасти может объяснить отношения, которые возникли между двумя людьми, оказавшимися в одной комнате гостиницы. Хозяин принес им топившуюся древесным углем переносную печку, на которой теперь посвистывал чайник Рядом с ней, между двумя стаканами и сахарницей, возвышалась бутылка рома.
Обоим было холодно. Закутавшись в позаимствованные халаты, они склонились над печкой, слишком маленькой для того, чтобы они могли согреться.
В их позах была та полковая, солдатская непринужденность, что возникает только между людьми, для которых на время перестают существовать социальные условности.
Может быть, им просто было холодно? Или, что более вероятно, на них обоих одновременно навалилась усталость?
Все было кончено. Им не надо было говорить об этом – все было ясно и так.
И теперь, добравшись каждый до своего стула, они протягивали к чайнику руки, затуманенным взором разглядывая синюю эмалированную печку, которая представлялась им символом их воссоединения.
Латыш первым потянулся к бутылке и начал уверенно готовить грог.
Отпив несколько глотков, Мегрэ спросил:
– Вы хотели ее убить?
Ответ прозвучал сразу же и был столь же естествен:
– Я не смог.
Но тут лицо Латыша стало подергиваться от нервного тика, который, вероятно, постоянно мучил его.
Он быстро моргал, рот перекашивало то в одну, то в другую сторону, ноздри то втягивались, то раздувались.
Волевое и умное лицо Петерса как бы расплывалось.
Перед Мегрэ снова стало возникать лицо русского бродяги с расшатанными нервами, на которого комиссар старался не обращать внимания.
Именно поэтому он и не заметил, как рука его собеседника вновь потянулась к бутылке. Наполнив стакан, Латыш одним глотком осушил его, и глаза у него заблестели.
– Петерс был ее мужем? Ведь он и Улаф Сванн – одно и то же лицо, верно?
Не в состоянии усидеть на месте, Латыш встал, поискал вокруг папиросы и, не найдя, кажется, огорчился. Оказавшись около стола, на котором стояла печка, он снова налил себе рому.
– Начинать надо не отсюда, – сказал он. Затем, глядя прямо в лицо собеседнику, продолжал: – В общем, вы знаете все или почти все.
– Два брата из Пскова. Близнецы, не так ли?
Вы – Ханс, тот, кто с восхищением и покорностью смотрел на другого…
– Еще когда мы были совсем маленькими, он забавлялся тем, что обращался со мной, как со слугой. И не только когда мы были одни – перед товарищами тоже. Он не говорил «слуга», он говорил «раб». Он заметил, что мне это приятно. Почему приятно, я так до сих пор и не знаю. Я смотрел на все только его глазами. Отдал бы за него жизнь.
Позднее…
– Когда – позднее?
Лицо Латыша задергалось. Он заморгал. Отпил глоток рома.
Пожал плечами, словно говоря: «В конце концов…»
Когда он заговорил, голос его звучал глухо:
– Позднее, когда я полюбил женщину, я думал, что не смогу быть больше предан… Наверное, мог. Я любил Петерса, как… Не знаю, как. Я дрался с товарищами, которые не хотели признавать его превосходство, а поскольку я был самым слабым, то принимал удары с чем-то вроде ликования.
– Такое подчинение одного другому встречается у близнецов, – вставил Мегрэ, приготовляя себе второй стакан грога. – Вы не подождете минутку?
Он подошел к двери, крикнул Леону, чтобы тот принес ему трубку, которая осталась в кармане пальто, а также табак.
Латыш перебил его:
– А мне папиросы, пожалуйста.
– И папиросы, хозяин… «Голуаз».
Мегрэ вернулся на место. Оба молча ждали, покуда служанка не принесла то, что они просили, и удалилась.
– Вы вместе учились в Тартуском университете, – продолжил Мегрэ.
Латыш не находил себе места. Он курил, покусывая гильзу, сплевывал крошки табака, мерил комнату резкими шагами, хватался за вазу, стоявшую на камине, переставлял ее, речь его становилась все лихорадочнее.
– Именно там это и началось. Брат учился блестяще. С ним носились преподаватели. Студенты терпели его превосходство. Терпели до такой степени, что даже избрали его президентом корпорации «Угала», хотя он был одним из самых молодых.
Мы много пили пива в кабачках. Я – в особенности. Не знаю, почему я так рано начал пить. Причин у меня не было. Словом, я пил всегда.
Думаю, главное потому, что после нескольких стаканов мир представлялся мне таким, каким я его выдумывал, и я играл в нем блистательную роль.
Петерс был очень груб со мной. Называл меня «грязным русским». Вам этого не понять. Наша бабушка по материнской линии была русской. А у нас русские, особенно после войны, считались пьяницами, бездельниками, мечтателями.
В это время начались беспорядки, разжигаемые коммунистами. Брат возглавил корпорацию «Угала». Они отправились за оружием в казарму и ввязались в бой прямо посреди города.
А я струсил. Это не моя вина. Я струсил. Не смог идти.
Остался в кабачке за закрытыми ставнями и пил все время, пока это продолжалось.
Мне казалось, что мое предназначение – стать великим драматургом, как Чехов, чьи пьесы я знал наизусть. Петерс смеялся над этим. «Ты? Ты всегда будешь неудачником!» – потешался он.
Беспорядки, столкновения тянулись целый год, все пошло кувырком. А так как армии было не справиться, горожане создали нечто вроде ополчения для защиты города.
Мой брат, глава корпорации, превратился в важную особу, с ним стали считаться даже серьезные люди. У него еще и усов не было, когда о нем заговорили как о будущем государственном деятеле свободной Эстонии.
Но порядок восстановился, и тут обнаружился скандал, который с трудом удалось замять. При проверке счетов выяснилось, что Петерс использовал корпорацию прежде всего для личного обогащения. А поскольку он был членом нескольких комитетов, то подделывал все подписи.
Ему пришлось уехать. Он отправился в Берлин, откуда написал, чтобы я ехал к нему. Вот там мы оба и дебютировали.
Мегрэ наблюдал за Латышом, за лихорадочным возбуждением на его лице.
– Кто изготовлял фальшивые бумаги?
– Петерс научил меня подделывать любой почерк, заставил пройти курс химии. Я жил в маленькой комнате, и он давал мне двести марок в месяц. Через несколько недель он купил себе машину и стал катать в ней любовниц.
Мы подделывали главным образом чеки. Из чека на десять марок я делал чек на десять тысяч, а Петерс сплавлял их в Швейцарии, Голландии, один раз даже в Испании.
Я много пил. Он презирал меня, обращался со мной жестоко. Однажды из-за меня его чуть не арестовали – я не совсем удачно подделал чек Он избил меня тростью.
