Пожалуйста, избавьте от греха - Стаут Рекс (книга жизни txt) 📗

– Я кивнул. «Большой город».

– Совершенно верно. Она вела эту программу два года, а Браунинг ее вышвырнул. Теперь она перебивается случайными заработками и ненавидит Браунинга лютой ненавистью. Я мог бы и еще назвать. Разумеется, нашлись бы также желающие отправить на тот свет и Оделла, но тут возникает проблема, что бомба-то, как ни верти, оказалась в ящике Браунинга.

Я проглотил последний кусочек бифштекса и нажал кнопку, чтобы вызвать Пьера.

– Ты сказал, что вдова Оделла вот уже двадцать лет мечтала о том, чтобы он стал президентом. А она пыталась хоть как-нибудь способствовать этому?

– Еще как. Она унаследовала приличный пакет акций от своего отца, Карла Хартига, вместе с нефтяными скважинами и уймой других мелочей и в последние десять лет заседала в совете директоров КВС. Думаю, что она охотно рассталась бы с половиной своих семидесяти или восьмидесяти миллионов долларов, чтобы избавиться от Браунинга, но, зная, что в его ящике лежит бомба, она пошла бы на все, чтобы ее муж в тот день и близко не подошел к комнате Браунинга. Вот почему ее я даже не рассматриваю в числе возможных кандидатур, да и другие тоже, насколько мне известно.

– У нее и впрямь есть семьдесят или восемьдесят миллионов?

– Как минимум. Дамочка набита деньгами.

– Ха! Какой соус тебе подать к суфле? Бренди-миндаль или ром-мокко?

– Ром-мокко звучит заманчивее.

Пьер собирал опустевшие тарелки. Я дождался, пока он удалится, и лишь затем возобновил беседу с Лоном. Мало ли, вдруг Эбботт, Браунинг или Маделин Оделл входят в число его любимых клиентов.

Без четверти восемь, выйдя из «Рустермана», мы решили, что, чем ловить такси и преодолевать на нем расстояние в одиннадцать кварталов, лучше прогуляться до дома Сола Пензера пешком. К тому времени я выудил из Лона еще добрую сотню фактов и предположений, но перечислять их для вас было бы только пустой тратой чернил и бумаги, поскольку пока к осуществлению своего замысла я не продвинулся ни на шаг. Что касается вечернего покера, распространяться я также не стану; скажу только, что занятый обдумыванием предстоящей операции мозг – не лучший помощник в карточной игре. Словом, я спустил шестьдесят восемь зеленых.

Глава 4

Прежде всего меня заботило, как к ней подобраться, а уж во вторую очередь – что ей сказать, если подберусь. «К ней» – это, как вы догадались, относилось к Маделин Оделл, нашей безутешной вдовушке. К бомбе она почти наверняка отношения не имела, у нее было больше всех оснований желать, чтобы преступника поймали и наказали, и она была самой богатой. Вот из-за каких мыслей я и сделал три серьезных и несколько мелких ошибок, стоивших мне столь крупного проигрыша в покер. Впрочем, они не помешали мне поспать полагающиеся мне восемь часов – ничто мне не может помешать – и не повлияли на аппетит за завтраком; правда, читая «Таймс», я пропустил несколько разделов, которые обычно просматриваю, да и с Фрицем был несколько рассеян. Зато, придя в кабинет, я забыл поменять воду в вазочке на столе Вульфа.

Когда подоспел обед, я все еще не принял окончательного решения. Конечно, в моем мозгу роились тысячи уловок, воспользовавшись любой из которых, я бы проникнул к вдове; но что потом? После обеда я отправился прогуляться, придумав в оправдание несколько мелких дел. Вернулся я только в начале пятого, когда Вульф был в оранжерее, и заполучил кабинет в свое распоряжение. Придвинув пишущую машинку, я вставил лист бумаги и отпечатал:

Перечитав послание дважды, я внес пять мелких изменений и исправлений, перепечатал письмо в двух экземплярах, подписал его и адресовал конверт миссис Оделл, проживающей на Восточной Шестьдесят третьей улице. Потом заскочил на кухню сказать Фрицу, что пойду прогуляться, а сам отправился в почтовое отделение на Восьмой авеню.

Поскольку стоял июнь и была уже пятница, вряд ли письмо могло дойти раньше понедельника, так что на уик-энд я мог вволю насладиться бейсболом на стадионе «Шеа», однако в субботу утром, в несколько минут двенадцатого, когда Вульф начал диктовать бесконечное письмо коллекционеру орхидей из Малайзии, зазвонил телефон, и я снял трубку.

– Контора Ниро Вульфа, Арчи Гудвин слушает.

Деловитый женский голос произнес:

– Говорит секретарь миссис Питер Оделл. Она получила ваше письмо и хотела бы поговорить с Ниро Вульфом.

Я, конечно, предполагал, что такое может случиться в присутствии Вульфа, поэтому раздумывать не стал.

– Прошу прощения, – заявил я, – но мистера Вульфа нет, и он появится только в понедельник. Кроме того, я подчеркнул, что письмо носит сугубо личный характер.

Она прикрыла микрофон, и я ничего не слышал. Пару минут спустя она снова заговорила:

– Мистер Гудвин?

– Да.

– Миссис Оделл хочет поговорить с вами. Вы можете приехать в три часа?

Я тут же прикинул, что в три часа будет идти примерно четвертый иннинг бейсбольного матча, но ведь меня никто не заставлял отправлять это письмо.

– Хорошо, – сказал я. – В три я буду.

Повесив трубку, я развернулся и сказал Вульфу:

– Кое-кто упомянул ваше имя всуе. До чего рассеянный пошел народ! Нужно приучить людей перечитывать письма по меньшей мере трижды. – Я взглянул на блокнот. – Мы остановились на последних достижениях в гибридизации.

Вульф надиктовал еще на страницу.

Я-то намеревался уже в час отправиться на стадион и последить за бейсболом, уплетая хот-доги и запивая их молоком. Вместо этого мне пришлось прогуляться в закусочную Сэма, отобедать ржаным хлебом и печеными бобами – ни того ни другого за столом Вульфа вы никогда не встретите – и уже потом пройти пешком две мили с Западной Тридцать пятой улицы до Восточной Шестьдесят третьей. Должен вам сказать, что люди, которых вы встречаете на тротуарах субботним днем, совершенно не похожи на тех, что снуют по улицам в будни.

Огромный пятиэтажный каменный особняк шириной футов в сорок располагался примерно посередине между Пятой авеню и Мэдисон-авеню. При входе меня остановил здоровенный верзила со значком охранной службы Лэтропа на лацкане. Должно быть, даже по прошествии двух недель досужие репортеры продолжали нарушать покой миссис Оделл.

– Что вам нужно, сэр? – угрюмо спросил детина.

Я назвался, сказал, что меня ждут, и протянул удостоверение. Цербер вошел в вестибюль, нажал на кнопку, и женщина в аккуратной серой униформе с юбкой дюйма на четыре ниже колена открыла дверь. Детина представил меня, женщина, поверив ему на слово, пересекла мраморный вестибюль, сняла трубку внутреннего телефона и сказала, что мистер Гудвин ждет. Пару минут спустя послышался шум спускающегося лифта – он был раз в десять тише, чем лифт Вульфа. Дверцы раздвинулись, и высунувшаяся из лифта женская голова пригласила меня в лифт. Мы проехали два этажа и остановились на третьем. Женщина провела меня по коридору к открытой двери и притормозила, пропуская меня вперед.

Я оказался в просторнейшей комнате, даже, скорее, зале, шириной, должно быть, с весь дом. Я осмотрелся – столы, стулья, кресла-качалки, два дивана, картины, стеллажи, цветной телевизор… На нем мой взгляд задержался, потому что на экране показывали бейсбольный матч, который комментировал Ральф Кайнер. Вся его аудитория состояла из единственной женщины, откинувшейся на подушки широченного дивана. Даже не будь я в ее доме, я узнал бы ее по фотоснимкам, публиковавшимся в «Тайме» и в «Газетт»: широкоскулое лицо, большой рот, пухлые губы. Просторное светло-синее платье, больше напоминающее балахон, застегнутый спереди на «молнию» снизу доверху.