Alter ego - Рябов Гелий Трофимович (читать онлайн полную книгу .txt) 📗
…Уже в трамвае; под плавное постукивание колес, пришел он к выводу, что необдуманными поступками поставил себя на грань катастрофы. Стоит «им» проверить, кто интересовался подробностями (все больше и больше, убеждался он, что «слепая, жестокая сила» — он обозначал ее именно этими словами из старинного романса — существует совершенно реально), и с ним покончат так же просто, как покончили со Строевым и его женой: в «точку». Одна надежда: ОНИ пока спокойны. Волноваться им пока не из-за чего. И поэтому пока они ничего не станут проверять.
Они… Какое это пока тихое и безобидное местоимение…
…Когда открыл двери квартиры (ключ любимая почему-то не отбирала и даже не пыталась), наткнулся на такой яростно-непримиримый взгляд, что даже попятился. «Где продукты?» — «Не нервничай, я верну тебе десять рублей. — Достал из кармана скомканные десятки и двадцатипятирублевки и, наугад вытащив одну (даже не посмотрел, что отдает), протянул со вздохом: — Вот возьми и прости меня, дела, понимаешь? Совсем неотложные дела». — «Устраивался?» — сразу помягчела она. «Да. Устраивался». Ему показалось, что он сказал правду. В конце концов, в ее понимании, работа всегда была результатом какого-то устройства, беготни, связей и «отношений»! Но ведь он не баклуши бил. И чтем не: менее объяснить ей внятно, на доходчивом и понятном для нее языке, что сегодня, сейчас, это и есть искомая, желанная работа, — все равно не смог бы. Пусть будет: «устраивался». Не нужно идейных сложностей в собственном зыбком доме. Но как плохо, оказывается, знал он любимую после двадцати совместно прожитых лет! Окинув его настороженным взглядом, она по-собачьи потянула воздух, и подозрительно усмехнулась: «По-моему, на тебе чего-то нет… Только чего? — снова по миллиметру осмотрела его с ног до головы. — Так-так-так… Где обручальное кольцо?» — «Это подарок мамы, и я счел возможным…» — «Твоей мамы? Ска-ажите… Забыл, что имущество, нажитое в браке, совместная собственность?» — «Но это неверно… Кольцо купила мама…» — «А то, что ты в это время уже спал со мною в одной постели, не довод?» — «А регистрация?» — «Я тебе покажу регистрацию! Ты у меня сразу все вспомнишь. Короче: кольцо вернуть, иначе будет плохо. У меня все». Неприметно вильнув платьем (лет пятнадцать тому она призналась ему с глухим отчаянием: «Когда иду по улице — всем женщинам смотрю в спины. И радуюсь. Не я одна… А когда колыхнется — могуче, притягательно, основополагающе и незыблемо — горькая зависть»), она удалилась на кухню, и долго, еще: доносился оттуда смягченный дверьми и расстоянием визгливый ее голос. Как это у Толстого? Все счастливые семьи похожи, каждая несчастлива по-своему? На всякий случай он открыл седьмой том и на первой странице нашел подтверждение. Нда… Сколь сиюминутны подчас озарения даже гениев… Кончилась, ушла в небытие Россия Толстого, и все изменилось, перевернулось… Разве сегодня одинаково счастье? Оно ведь такая редкость, такая удача, такое произволение, Промысел высший, — как оно может быть одинаковым… А несчастье?. Оно овладело умами и делами и естеством — разве оно может быть разным, если причины уныло-однообразны: безденежье, выматывающее душу, сердце и ум; плохая квартира, перенаселенная, холодная, с падающим на голову потолком; бессмысленная работа, по сравнению с которой потогонный конвейер Форда — невозможная мечта; дебильные дети, вырастающие в материал для уголовного розыска; отсутствие друзей; доносы и зависть, зависть… Одинаково и безысходно несчастье…
А может, это минутная слабость? И не все так мертво и черно? И на самом деле совсем не больше несчастья сегодня и счастья столько же, сколько всегда?.
Кто знает?
Какое-то навязчивое воспоминание пришло и властно потребовало исхода: Строев, кажется? Ну да, именно он. Была одна шершавочка, заусеница одна, которая тревожила, заставляя вспоминать последовательно, детально, до запятой, до интонации. Тогда он не обратил на этот нюанс ни малейшего внимания, но теперь он всплывал и всплывал из глубин памяти темным, неразгаданным пятнышком и вот, кажется, всплыл совсем и приобрел реальные очертания — показалось, даже тембр голоса Строева обозначился явственно и четко — чуть глуховатый, с хрипотцой, такими голосами необыкновенно получаются старинные романсы типа: «Эх, друг гитара…» И лицо возникло, как в стереоскопическом кино — сначала сдвоенно и смутно, будто без специальных очков, а потом — четко и объемно. И фраза, фраза — тогда совсем проходная, как бы между делом, а вот теперь…
«Понимаете, нам нужно получить такую программу к проанализированным фактам и такую модель построить — я правильно употребляю вашу терминологию?..» Здесь Хожанов увидел себя как бы в зеркале и сразу же некоторым мускульным напряжением снял с лица снисходительную усмешку профессионала, который вынужден слушать лепет непричастного интеллигента, а Строев в это время продолжал, ничего не замечая: «…которая позволит нам выявить не только всех существующих фигурантов, но и всех возможных, понимаете? Ну, даже тех, которые должны, так сказать, возникнуть в ближайшем будущем?».
Еще бы, конечно, он понимал. Им нужно построить модель «они» — «другие», вписать в нее реальные взаимосвязи и ситуации, спроецировать сюда связи и ситуации дополнительные и определить направление (их службы имели совершенно необъятный материал: связи, их характер, имена, адреса и многое, многое другое), потом системно отобрать факты, соединить их с реальными предположениями и составить программу, которая позволили бы компьютеру выдать на-гора всех: и фигурантов, и причастных, и просто собирающих старину, и вообще — всех возможных, имеющих возникнуть в будущем. И вот эта глобальность, не вызвавшая тогда ни малейших сомнений, сегодня не просто озадачивала — зачем? — а будила тяжелые подозрения… Ну, в самом деле: зачем демократизирующемуся государству держать на учете не только преступников (что понятно), не только потенциальных преступников (что допустимо), но и вообще всех, кто собирает антиквариат для собственного удовольствия и даже вкладывает в купленные вещи «капитал», но не нарушает при том законов и даже инструкций и правил торговли, например. Что это за предположение такое: «отдаленно-потенциальный» фигурант? Зачем это? Профилактика должна направляться на лиц, обладающих реальной преступной потенцией, а острие репрессии — только на совершивших преступление…
Вспомнил: о своих размышлениях доложил доктору. «Ну и что? — не удивился тот. — Они должны смотреть далеко и копать глубоко. Или вы не знаете, как расплодились в последние годы эти рвачи, эти грязные людишки, эта ржа, разъедающая души подрастающего поколения… Оставьте, любезный мой, я не разделяю ваших опасений. И кроме того: все делается там, у них, под неусыпным и бдительным надзором. Чего же вам еще?»
Нет, доктор или не хотел видеть, или сознательно закрывал глаза на эту глобальность. А ведь он далеко не дурак…
Вошла любимая, остановилась на пороге, взглянула грустными глазами: «Зачем мы ссоримся? Жизнь коротка…» Он изумленно развел руками: «С чего бы это? Тебе так дорого кольцо? Я выкуплю его или достану такое же. Не переживай». — «Бог с ним, с кольцом. Ты меня любишь?» — «Я? Тебя?»
О Господи, что ответить, у нее такие искренние, глубокие, бездонные сейчас глаза… Темно-серые, редкий цвет, вот только через двадцать лет увидел он это…
— Не знаю… Много было всего… Но почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты дорог мне, и я не могу видеть, как ты гибнешь. На моих глазах.
— Я? Но… почему, с чего ты взяла?
— Я знаю. И ты… Ты тоже знаешь, Алексей, Алеша…
Неподдельная нежность прозвучала в ее голосе, он хотел было ответить (что, что ей сказать, когда пусто в душе и не дрогнуло сердце…), но резко и длинно зазвонил телефон, он снял трубку: «Алексей Николаевич?» — «Да, это я, с кем имею честь?» — «Кто это?» — посуровела любимая. «Не знаю, — он зажал мембрану. — Какая-то женщина…» — «Ах, женщина…» Любимая сузила зрачки, Хожанову показалось, что глаза у нее превратились в два револьверных ствола, из которых одновременно, по старинному македонскому способу, вот-вот должны были грянуть смертельные выстрелы… «Говорите, говорите!» — закричал он, услыхав, как в соседней комнате сняли с рычага трубку параллельного аппарата, и тут же что-то щелкнуло, потом пискнуло, и все смолкло навеки. Когда он вошел в ее комнату, она стояла белая, прямая, в одной руке была оборванная трубка (разбитый вдребезги аппарат валялся на полу), в другой баночка из-под майонеза, которой пользовалась, когда поливала цветы. «С ума сошла? — спросил он с холодным бешенством. — До каких же пор, доколе…» Стиснув разрывающуюся голову ладонями, сел на ее кровать и начал раскачиваться, словно дервиш на молитве. «До каких пор? — повторила она каким-то стертым, мертвым голосом. — До этих самых. Ты — на пороге, Алексей. Уж извини…» Подойдя вплотную, аккуратно сняла с баночки пластмассовую крышку и сильным движением (словно копье метнула) плеснула ему в лицо белую жидкость. По резко ударившему в ноздри запаху понял, что это уксусная эссенция, в глазах полыхнуло светло-голубое пламя — он видел однажды такое, когда приятель проверял с помощью специального прибора уровень сгорания газов в цилиндре своего «Москвича», от резкой боли замычал и застонал утробно (орать было почему-то стыдно) и бросился на ощупь, наугад в кухню, к раковине. С трудом нащупав кран, пустил холодную воду, ощущение было такое, будто расплавленный свинец плещется в глазных впадинах… И вот, когда стало чуть легче (поток холодной воды смыл часть кислоты), почувствовал удар в бок, потом в спину, рубашка сразу стала набухать — липко, противно, он понял, что это кровь. Обернулся и, с огромным трудом приоткрыв один глаз (да я никак Вий, со смешком пробормотал, удивляясь, откуда берутся силы еще и на юмор), поймал ее руку с кухонным ножом — он в веселые годы, счастливые дни резал этим специально заточенным лезвием вырезку с рынка, — вывернул (она слабо ойкнула и заверещала тоненько, словно заяц), нож звякнул об пол, она закрутилась волчком и отлетела к стене. «На тебе ни одного повреждения, — срывающимся голосом произнес он, — а я изжарен эссенцией, как свадебный гусак. Договариваемся так: я вызываю „скорую“ и милицию, они фиксируют „менее тяжкие“, и ты благополучно получаешь ниже низшего предела — два года лагеря. Или я не звоню, но ты убираешься отсюда к мамочке в Талду, а я пока разменяю квартиру». Она отряхнула юбку и рассмеялась: «Ты безнадежный дурак… Давай я сама позвоню, хочешь? Я найду, что им сказать, а вот ты, изгнанный за недоверие и откуда? Безработный сверх допустимых сроков? Или забыл, что в нашем отечестве всегда правы дети и женщины? Раскинь мозгами, увечный…» Она, кажется, была права… Да, милиция зафиксирует драку (что еще?), а судмедэксперт — ожог от эссенции. Ну и что? Что и кому это докажет? А он привлечет к себе внимание, это к его ситуации крайне опасно. И потому — не нужно. «Черт с тобой… Уйду я». Он бросил с антресолей чемодан, швырнул в него пасту и щетку, белье и несколько рубашек. Предметы различал с трудом, в глазах вспыхивало короткое пламя, и сразу начиналась невероятная резь, рукав взбух и источал отвратительный запах эссенции, кожа начинала саднить и ныть. «Мне нужно хотя бы одну простыню и подушку. И старое одеяло. Немного, не правда ли?» — попытался он пошутить, но она даже не улыбнулась: «Зачем… Да еще старое… Она тебе предоставит все». — «Она?» — «Не придуривайся. В наше время ни одна баба не станет тратить две копейки просто так. Всегда с прицелом. И дальним. Катись, миленький. И не забудь: возмездие впереди. Ключ!» — протянула руку. Он безропотно вложил в ее ладонь тихонько звякнувшее кольцо. «Была без радости любовь, разлука будет без печали», — высоким, звенящим голосом пропела она, и Хожанов, накинув плащ, натянув кепку, хлопнул дверью. Оревуар…
