Битвы божьих коровок - Платова Виктория (читать книги без сокращений TXT) 📗
– Он не оставил никакой записки? – вежливо спросила Настя у следователя.
– Записки?
– Когда кончают с собой, то обычно оставляют записки. – Господи, неужели это говорит она, и к тому же таким казенным и безразличным голосом? – Вы следователь, вы должны знать. “В моей смерти прошу никого не винить…” Или что-нибудь в этом роде…
– Нет. Никаких записок не было.
– Я знаю Кирюшу. Он просто не мог покончить с собой.
– Вы не видели его несколько лет.
– Это ничего не меняет. Я никогда не поверю, что мой брат…
– Дело закрыто. И поверить вам придется.
Настя перевела дух. Дело закрыто, и бессмысленно что-то доказывать этому человеку. Человеку из Большого Города. А Кирюша был Человеком из Маленького Городка. В маленьких городках совсем другие отношения со смертью. Гораздо более почтительные. Никто не станет ломиться к ней без спроса.
– Вы говорили что-то о его знакомой… Которая позвонила в милицию. Я могу поговорить с ней?
Следователь скептически осмотрел Настю с головы до ног: к черной, уже намозолившей глаза юбке был пристегнут такой же черный мешковатый свитер. Поношенная куртка из кожзама и темный платок дополняли картину. Вряд ли подружка самоубийцы захочет встречаться с его сестрой, хотя и она тоже была в черном. Но это был совсем другой черный цвет.
Стильный черный.
Подружка самоубийцы пользовала духи “Magie Noire” <“Черная магия”> и подкрашивала губы радикальной помадой “Das Schwarze Perle” <“Черная жемчужина”>. Подружка самоубийцы была с ног до головы увешана шайтанским агатом, косящим под черный опал (продвинутые кольца без оправы для камня и такие же продвинутые кулоны). Подружка самоубийцы отрекомендовалась идиотским и явно где-то украденным именем “Мицуко”, сразу же попросилась в “дабл” (он же сортир при ближайшем рассмотрении). А потом всю дорогу донимала следователя ею же самой изобретенной присказкой “o'key-dokey”.
И даже не всплакнула над бездыханным телом любовничка.
– …Я могу поговорить с ней? – Настя снова напомнила следователю о своем существовании.
– Не думаю, что это прояснит ситуацию… Но если хотите…
– Как с ней связаться?
"Возле урны с прахом и свяжешься”, – хотел было сказать следователь – как раз в духе патологоанатома, – но вовремя сдержался, сердобольный придурок. Впрочем, в Управлении его так и называли – “Забелин – сердобольный придурок”.
Кроме портмоне, записной книжки и ключей от квартиры, Настя получила еще и сопровождающего – стажера с сомнительной фамилией Пацюк. Управленческие шутники отрывались на Пацюке по самые гланды, они преуспели в интерпретациях: за месяц Пацюк побывал и “Поциком” (с ударением на ехидно-непристойном “О”), и “Поссюком”, и “Писюком”, – пока секретарша районного прокурора Оксана, имеющая кровных родственников где-то под Тернополем, не сообщила, что “Пацюк” переводится с хохлацкого как “крыса”.
Тут-то и начался очередной виток пацюковских мучений. Ладно бы только крыса, это еще можно пережить, так ведь еще и хохол!..
Но Пацюк плевать хотел на все эти хихоньки-хахоньки и глубокомысленные замечания в курилке о пользе украинского сала для молодого растущего организма. Напротив, он собирался пустить в Управлении корни и со временем занять в нем видное место. И уже не сходя с этого места, заняться протухшими “глухарями”, коих в Управлении набрался не один десяток. Кроме того, Пацюк читал по ночам “Практическую психологию” и изысканные малостраничные японские детективы. И был уверен, что нераскрываемых преступлений не существует.
Именно Пацюка, этого недобитого адепта Эдогавы Рампо <Эдогава Рампо (1894 – 1965) – японский писатель, автор детективов>, и пристегнули к Забелину. И к забелинским делам, где, кроме серьезного двойного убийства на Наличной, полусерьезного несчастного случая с крупным бизнесменом, выпавшим из окна, и совсем уж несерьезной коммунальной поножовщины на набережной Макарова, а также прочей бескровной шелухи, значилось еще и самоубийство К. К. Лангера.
Пацюк имел неосторожность выехать на место происшествия вместе со следственной группой – и тут же был сражен наповал утонченной красотой приятельницы покойного. Впрочем, поговорить с ней стажеру не удалось. Дело было настолько явным, что следственная группа, пробежав галопом по квартире сумасшедшего, свернула работу в рекордно короткие сроки. Паспортные данные самоубийцы, паспортные данные соседей, паспортные данные (вдох-выдох, выдох-вдох!) черноволосого ангела. Впрочем, паспортные данные его не интересовали. Куда больше его заинтересовало имя, на которое ангел откликался.
Мицуко.
В этом было что-то смертоубийственно-японское.
Нет, японкой она не была, черта с два, но этот черный макияж, этот длиннющий и почти девственно-чистый плащ, который оказался не по зубам питерской грязи, сигарета “More”, небрежно сжатая губами!.. Было от чего прийти в возбуждение.
Самоубийцу Пацюк так и не увидел – его сняли с трубы в ванной и упаковали в черный пластиковый мешок без непосредственного участия стажера. Да и что могло значить какое-то вшивое самоубийство, если на кухне снимали показания с самого прелестного существа, которое только можно себе вообразить! А этот бесчувственный хрен Забелин разговаривал с этим существом так, как будто оно было последней судомойкой, последней официанткой или (господи, прости!) последней шлюхой, которой достаются самые невыгодные и плохо освещенные места на панели!..
Пацюку потребовалось совсем немного времени, чтобы спечься от внезапно вспыхнувшей страсти, – и к тому моменту, когда Мицуко, надув глуповато-черные губки, подписывала протокол, он был уже готов. Хорошо прожарен и приправлен специями. Но подойти к предмету вожделения так и не решился. Во-первых, он был всего лишь жалким стажером, то есть промежуточным звеном между листком протокола и служебно-разыскной собакой. Во-вторых, жалкая куцая куртка и такие же жалкие неначищенные ботинки!.. В-третьих, четвертых, пятых… Добравшись до десятого пункта, Пацюк понял, что никаких шансов у него нет. Во всяком случае – пока.
Дело быстро прихлопнули, как назойливую муху. А протокол, подписанный Мицуко (о папирус фараона, о Священное Писание!), был подколот к еще нескольким листкам, заключен в папку и похоронен в сейфе Забелина. Чуть позже Пацюку удалось выудить адрес черной, как вороново крыло, дивы, но дальше дело не пошло. У стажера не было никакого повода вновь побеспокоить красотку! Не помогла даже “Практическая психология”, не говоря уже об Эдогаве Рампо. И Пацюк подленько отвернулся от своего недавнего кумира и перекочевал на страницы средневековой любовной лирики – конечно же, японской.
Он засыпал под утро с томиком какого-нибудь Хаттори Рансэцу <Хаттори Рансэцу (1654 – 1707) – японский поэт> на груди, – но даже во сне его преследовала чертова Мицуко в одном лишь чулочном поясе. Пацюк почему-то свято верил, что женщины, подобные Мицуко, обязательно носят чулки. В его не замутненных жизненными реалиями представлениях чулки были высшим проявлением сексапильности и – страшно подумать! – женского эротизма.
В мучениях безответной и совершенно бесперспективной любви прошло три дня. Пацюк потерял всякий интерес к делам Управления, он даже забросил графическую схему двойного убийства на Наличной, которую усердно вычерчивал на протяжении двух последних недель. И принялся за новую схему – ненавязчивого знакомства с Мицуко. Но схема не вытанцовывалась. И надо же было такому случиться, что именно в этот момент появился свет в конце тоннеля!
Свет этот возник внезапно, и исходил он от робкой тетехи в черном, которую Забелин приволок в их кабинет на исходе рабочего дня – третьего по счету с момента появления Мицуко в жизни стажера. Поначалу Пацюк не вслушивался в их разговор, но упоминание о Кирилле Лангере заставило его насторожиться. Спустя несколько минут все прояснилось.
Тетеха в черном оказалась родной сестрой покойного! Она приехала откуда-то из Тмутаракани, все время одергивала юбчонку и никак не могла поверить в самоубийство брата. Но главным оказалось совсем другое – мадам настаивала на встрече с его подругой.
