Пьеса для обреченных - Русанова Вера (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT) 📗
Я прошла в комнату и опустилась в то самое кресло, сидя в котором когда-то рассматривала альбом с Ольгиными фотографиями. Она вернулась с кухни через пару минут, неся на подносе кофейную чашечку и плитку шоколада.
— Оля, а почему вы оставили среди фотографий тот снимок с Алтая? Это, конечно, случайность, что я когда-то отдыхала там же. Но ведь все равно — риск?
— Глупая женская сентиментальность… Все-таки это были самые счастливые в моей жизни дни. И последние счастливые…
— И у него из альбома эти же фотографии забрали?
Она кивнула, взяла сигарету, не донесла ее до рта и снова отложила на край пепельницы.
— Я устала от этого, Женя. Очень устала. Думала, что будет проще, а вот ведь как все получается! У каждого есть свои персональные тени и призраки, и никого по большому счету нельзя покарать, кроме самой себя… Хотя я ни о чем не жалею!
— Но ведь кровь остановить пытались тоже вы? Не было никакого другого человека?
— Да. — Уголки Ольгиных четко очерченных губ слабо дрогнули. — Слабая женщина! Что с меня взять? Сначала ударила, а потом, когда он захрипел…
Она уронила лицо в ладони и помотала головой. Черные ее волосы всколыхнулись крупной волной.
— Он ведь, наивный, верил, что я все простила и забыла, что мы с ним теперь хорошие друзья. Так радовался, когда я для него работу эту нашла! Так благодарил…
— Вы до сих пор его любите?
— Нет! — Ольга выпрямилась и проговорила это так четко и жестко, что у меня сразу отпала охота спрашивать что-нибудь в этом духе. — Я разлюбила этого человека в тот день, когда мне сказали, что препарат действительно провоцирует страшные уродства… Вы были когда-нибудь беременны. Женя?
— Не была. — Я неуверенно и криво улыбнулась, словно ощущая свою вину за то, что, дожив до двадцати восьми лет, умудрилась не сделать ни одного аборта.
— Значит, не поймете… Когда ему шестнадцать недель, он уже начинает тихонько шевелиться. А в десять у него уже есть маленькие пальчики на ручках и ножках. Он уже видит свет и слышит… И говорят, даже прячется от ножа, когда его выскребают. А потом от него остается только кровавое месиво. И в этом месиве — ушки, пальчики, глаза… Я бы родила его для себя, обязательно родила!
Но он сказал: «Три часа назад ты съела творожную массу, в которую были искрошены восемнадцать таблеток. Два пальца в рот совать уже поздно: все переварилось… Хочешь урода — рожай!» И главное, в творожную массу! В то, что полезно для ребенка. Я ведь сама ее терпеть не могу.
Кофе, естественно, не лез мне в горло, губы пересохли от волнения, но облизнуть их я не решалась.
— Его Дениской должны были бы звать. Я почему-то точно знала, что у меня родится мальчишечка. Костюмчик даже ему купила велюровый, хотя говорили, что нельзя заранее ничего покупать. И ничего от него не осталось. Говорят, то, что после аборта, на какие-то кремы и лекарства с добавлением плаценты отправляют.
Страшно… Моего мальчика!..
— А почему Бирюков так не хотел, чтобы вы родили?
От моего вопроса Ольгины плечи нервно передернулись.
— Не хотел жениться или что-то еще?
— Не было никакого разговора о женитьбе. Я, конечно, была бы счастлива, если бы он сделал мне предложение, но знала, что не сделает… Просто у Вадима был «гуманистический» принцип: «Нельзя заводить детей от женщин, которых не любишь!» Вот так!
Мы еще некоторое время помолчали. Потом Ольга все-таки взяла сигарету, глубоко затянулась и сказала:
— Простите. Простите за то, что я вас использовала, как, впрочем, и Олега Ивановича. Просто ваш конфликт подходил для всего этого как нельзя лучше.
Это был шанс, которого я ждала.
— «Убийство Гонзаго»? — спросила я. — «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»?
— Что? — Ольга рассеянно повела бровями. — А, ну да… Конечно… Просто как-то уже стало забываться…
И я вдруг поняла, что она помнит до сих пор и что будет помнить всю оставшуюся жизнь. Медицинскую эмалированную ванночку с кровавым месивом и некогда любимого, а теперь мертвого мужчину, распростертого на полу возле музыкального центра…
Больше мне в этой квартире делать было нечего. Я отодвинула свою чашечку от края стола, поправила батник под ремнем джинсов и молча вышла в прихожую.
Ольга поднялась следом, тоже вышла в коридор, но ни о чем не спросила —,ни о том, куда я иду, ни о том, что собираюсь со всем этим делать. Похоже, ей действительно было уже все равно. И никто не мог наказать ее больше, чем собственная мертвая любовь, падающая с неба холодным, обжигающим снегом. Этого снега с каждым днем будет становиться все больше и больше, а сладкое опьянение вендетты окончательно пройдет. И тогда мертвые, слежавшиеся снежинки придавят грудь тяжелым сугробом и не позволят дышать…
Никто в целом мире не мог наказать ее больше. Да наверное, никто и не имел права наказывать. А я уж тем более не рвалась ни в судьи, ни в палачи. До Люберец доехала в такси на совсем уж последние деньги (просто не могла сейчас видеть улыбающиеся человеческие лица), вышла из машины перед самым подъездом, нашарила в кармане ключи и тут заметила его. Заснеженный, точно какой-нибудь бронзовый памятник, Леха подпирал бетонную стену и молча курил. Я подошла и прижалась щекой к его груди. Теплая рука легла на мой затылок.
— Ну как? Во всем разобралась? — спросил он.
И я честно ответила:
— Не знаю…
