Мне тебя заказали - Стернин Григорий (чтение книг .TXT) 📗
— Здравствуйте, Николай Андреевич, — обворожительно улыбнулась она. — Евгений Петрович просил немного подождать, он плавает в бассейне. Что-то у него с утра голова разболелась, — обеспокоенно заметила она.
— Не щадит себя Евгений Петрович, — покачал головой Живоглот, проходя в дом. — Слушай, Амбал, иди, поболтайся по участку, а у меня с Евгением Петровичем конфиденциальный разговор. Люсенька, принеси Амбалу пивка, пусть он отдохнёт вон там, за тем столиком, сегодня довольно тепло…
Амбал сел на лавочку перед круглым белым столиком, очищенным от снега, и Люсенька принесла ему холодного пива и солёных орешков. Амбал мигом осушил две бутылки «Пльзеня» и потребовал ещё.
… — Здорово, Живоглот, — приветствовал Николая Гнедой, заходя в огромный холл в ярко-красном махровом халате и модных синих шлёпанцах.
Гнедому было сорок три года. Роста он был довольно высокого, крепко сложен, хотя и явно склонён к полноте. Лоснилось чисто выбритое розовое лицо. Он вообще был похож то ли на артиста, то ли на композитора, нельзя было подумать, что у него за спиной два убийства и ещё несколько ходок в зону. Только он, Живоглот, знал, насколько опасен этот полнеющий, лысеющий человек. Гнедой не признавал ничего, кроме личной выгоды. Ради выгоды он был готов на все. А если что-то было не выгодно, он бы и пальцем не пошевелил. Но зря рисковать не любил, не был особенно мстителен. Только деньги — это был единственный бог, которому он поклонялся.
«Набегался я в зону, Живоглот, — говорил он ему как-то за рюмкой виски с содовой. — И не хочу туда снова, тоска там… Мне здесь хорошо, понапрасну рисковать не стану… Это вам, молодым, нравятся всякие разборки, толковища. А я всего этого вдоволь наглотался… Хорошие времена настали. Кто я теперь? Бизнесмен, своя фирма, законные доходы, законная фазенда, тачка законная, все путём… Главное, не вступать в конфликт ни с кем из властей, не скупиться, подмазывать всех, кого требуется. Скупой-то он в нашем деле порой не дважды платит, а шкурой своей единственной расплачивается. Ради мелочовки в дела впрягаться не надо, но и пренебрегать приличным делом тоже не следует…»
— Ну, давай выкладывай, что там у тебя? Зачем звонил? — спросил Гнедой, плюхаясь в мягчайшее кресло. — Люсенька, солнышко, принеси нам с Николаем Андреевичем чего-нибудь эдакого, вкусненького и полезненького. Сама знаешь, что наш дорогой гость любит.
Через десять минут в холл внесли поднос с напитками и закусками. Красивые хрустальные бокалы и рюмки, столовое серебро, импортные напитки, аппетитно пахнущие нарезанные осетрина, сёмга, карбонат… И зелень, много зелени…
— Приятного аппетита, Евгений Петрович. Приятного аппетита, Николай Андреевич, — улыбалась Люсенька.
— Спасибо, солнышко, — улыбнулся в ответ Гнедой. — Я бы и тебя пригласил с нами посидеть, только у Николая Андреевича какой-то конфиденциальный разговор. Ты уж извини. Попозже придёшь, детка…
Люсенька улыбнулась ещё обворожительнее и вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.
— Хорошая девушка, — продолжал улыбаться Гнедой и вдруг согнал улыбку с лица и помрачнел. — Говори. А все это потом. Сначала о деле…
— Так… Во-первых, люди Славки Цвета не приехали на толковище. Мы ждали, ждали…
— Это все туфта, — произнёс Гнедой. — Славку Цвета вчера повязали. А с остальными я договорился. Все будет путём, Живоглот.
— На чем это Цвет погорел? — удивился Живоглот.
— На своей жадности и недружелюбии по отношению к конкурирующей фирме, — доходчиво пояснил Гнедой. — Но хватит об этом. Говори, зачем пришёл.
Живоглот подробно рассказал Гнедому о плане, предложенном ему Лычкиным. Тот на первый взгляд слушал невнимательно, грыз солёные орешки, пил минералку. Но Живоглот знал своего собеседника, знал, что он не пропустил ни единого слова из его рассказа.
Ближе к концу Гнедой зевнул.
— А что мы не пьём, собственно говоря? Люсенька нам все принесла, а мы сидим и лясы точим… Нехорошо по отношению к бедной девушке… Ты что будешь пить, дружище?
— Я водочки по старой привычке.
— Ну а я вискача по новой. Надо привыкать к шикарной жизни, Живоглот! Мало мы с тобой отрубей с дерьмом покушали и гнилой водицы попили… Виски надо пить с содовой, а джин с тоником. Ну а водочку с солёным огурчиком, а если позволяет бюджет, вот с этой малосольной сёмгой.
Они выпили и закусили. Потом Гнедой снова зевнул.
— Спать охота, — поморщился он. — Что-то мне с утра охота спать… И чем больше сплю, тем больше хочется. Отчего бы это, Живоглот? Как полагаешь?
— Не знаю… А как с планом-то?
— С планом? А что как? Отличный план, за дело стоит взяться. Возьмём пол-»лимона» баксов за просто так… Разве такие деньги на дороге валяются, а, дружище Живоглот? На дороге и рваный рубль редко попадается, а тут…
— А сколько дать этому… Лычкину?
— Двадцать процентов. Надо уметь быть благодарным за хорошую идею… Кстати, этот Лычкин не родственник ли бывшему директору гастронома Лычкину Гавриилу Михайловичу?
— А как же? Родной сын…
— Крутейший мужик был Гавриил Михайлович, уважали его… Только любил пыль в глаза пустить, повыпендриваться…
— Так ты что, знаком был с ним? — удивился Живоглот.
— Конечно, знаком, Эх, дружище, знал бы ты, с какими людьми я был знаком… С писателями, артистами, музыкантами… А с директором гастронома Гавриилом Михайловичем Лычкиным коротал время в Бутырской тюрьме, куда попал по недоразумению и подлому наговору.
— Кто попал по наговору? — не понял Живоглот.
— И я, и Гавриил Михайлович попали в Бутырскую тюрьму по недоразумению и подлому наговору, — стал втолковывать тупому собеседнику Гнедой. — Это было в восемьдесят третьем году, андроповщина, слыхал? Борьба с коррупцией, всеобщая чистка, возврат к ленинским каким-то там нормам… В те годы некоторые директора гастрономов и вышак получали, вот в какие страшные времена наше поколение жило, дорогой мой братан Живоглот… Ты тогда только начинал свою благородную деятельность, а мы… — вздохнул он, выдавая себя чуть ли не за жертву репрессий коммунистического ада, хотя Живоглот прекрасно знал, что именно в восемьдесят третьем году Гнедой был осуждён по сто третьей статье за убийство женщины с целью ограбления и получил за это восемь лет, из которых отсидел всего несколько месяцев, оправданный вышестоящим судом. — Да, хорошо держался Гавриил Михайлович, настоящий мужчина был, царство ему небесное… Всем нам хорошо известный Петя Сидельников хотел его на халатность вытащить, — продолжал Гнедой, — он мог бы, ушлый, падло. Халатность не проскочила, но тринадцать для него тоже очень неплохой вариант. Жаль, здоровьичко подвело, а то бы вышел по амнистии, сейчас бы миллионами ворочал… Нет, молодец, однако, Петя Сидельников… А так-то Лычкин на расстрел тянул, не хуже директора Елисеевского, заслуги никак не меньше… Хотя, конечно, за хищения человека к вышке приговаривать — большой грех, ох, большой… Я вот за иные дела и то до вышачка сильно не дотянул, обидно даже… Глупые у нас законы, Живоглот. Впрочем, не нам об этом судить, наше дело их выполнять либо не выполнять. Это уж на наше усмотрение… Давай ещё выпьем… А насчёт дела, значит, Лычкину двадцать процентов, по-честному, из уважения к его покойному батюшке, так-то бы и десяти хватило, а то и вовсе можно было бы ничего не дать или девятью граммами отблагодарить. Но это грех, Живоглот, а греха надо по возможности избегать… Гавриил Михайлович был человек благородный, щедрый, делился всегда с нами, советы давал хорошие. И, главное, относился уважительно, не свысока, а это я больше всего ценю… Мы с ним говорили, как интеллигентные люди, о литературе, о музыке, о театре… Хотя вот по части театра не могу сказать, что он мог быть мне интересным собеседником, не очень сведущ… А вот по части поэзии, помнится, он процитировал какое-то стихотворение Гумилёва, которое мне было неизвестно… Ладно, — вдруг прервал он себя. — Итак, Лычкину — двадцать, а вместо этого Дмитриева Комар пойдёт, он похож на представителя фирмы, морда очень протокольная, сам его опасаюсь… Ну а кто Дмитриева на себя возьмёт, это уж ты сам реши, людишки у тебя есть.
