Бриллианты для диктатуры пролетариата - Семенов Юлиан Семенович (книги онлайн полностью бесплатно .txt) 📗

— То есть? — чуть поднял брови Маршан.

— Ну, если бы было доказано, например, что вам переправляют бриллианты из казначейства Великобритании? Это было бы дурно для вас?

— Дурно? Это был бы конец! Имени! Чести! Фирме! Но что я могу поделать, если я ошибался в человеке? Что я могу поделать, если Яков Шелехес оказался жуликом и посылал бриллианты из Гохрана мсье Огюсту — человеку, который несколько раз одолевал меня просьбами о странных сделках и которого я не велю пускать на порог — отныне и навсегда. Надеюсь, показаниям Вилла и моим нельзя не поверить?

— Можно не поверить…

— Нет. Нельзя не поверить, — легко усмехнулся Маршан.

— Можно, — упрямо повторил Роман. — Поскольку мой брат… в тюрьме и ему грозит гибель… поскольку обвиняют его в экономической контрреволюции, в том, что он срывал переговоры о покупке бриллиантов — в частности, вашей фирмой, — я предпринял свои шаги. Огюст больше не живет по своему адресу, а находится там, где мне это выгодно, мсье…

Маршан потер щеки, лицо его сделалось угрюмым и жестким, и улыбки на нем не было.

— Вы пришли шантажировать меня?

— Я пришел спасать брата.

— Вы избрали странный способ для его спасения. Зачем вам потребовалось изымать Огюста?

— Затем, чтобы он дал показания, когда, сколько раз и что именно он передавал вам от Яши.

— Эти данные совершенно достаточны для того, чтобы Якова Савельевича расстрелять… А если бы это было у нас, в цивилизованном мире, — гильотинировать.

— Разве я сказал, что собираюсь эти данные передавать в Москву?

— Не передавая их в Москву, вы нарушаете свой долг, вы преступаете закон и становитесь изменником.

— Вам очень хочется, чтобы я передал эти данные?

— Нет, мне этого не хочется.

— Правильно. Репутация в вашем деле — основа успеха.

— В вашем тоже.

— Вот и уговорились: вы не трогаете мой долг, а я — вашу репутацию. Теперь пропозиции ясны?

— Теперь — да. Но отчего вы не боитесь меня? Не меня, — он деланно улыбнулся, — а хотя бы моего телохранителя?

— А почему вы думаете, что я не подстрахован?

— Хорошо. Ясно. Чего вы хотите?

— Единственно одного — сохранить жизнь Якову. Его обвиняют не только в хищениях бриллиантов — это еще надо доказать; его обвиняют в том, что он мешал Наркомвнешторгу заключать сделки на продажу бриллиантов и находился в сговоре с вами — с самым мощным торговцем драгоценностями. Я хочу, чтобы вы завтра же посетили Литвинова и выразили удивление, отчего Москва не отвечает на три ваших письма, в коих вы предлагаете вступить в прямые переговоры с Наркомвнешторгом на взаимовыгодных условиях. При нашей бюрократии в версию трех писем могут поверить. Во всяком случае, в это удобно поверить, когда в Гохране взяты почти все оценщики.

— И… Пожамчи?

— Конечно.

— В вашем предложении не сходится лишь мелочь: я действительно писал в Москву, я предлагал торговые переговоры, но я называл в качестве контрагентов Пожамчи и Шелехеса.

— Наоборот. Это подтверждает мою позицию. Наверняка Литвинов или Старк осторожно пустят в вас шар: «Шелехес и Пожамчи уехали в командировку — так что, видимо, вы, господин Маршан, решите дождаться их возвращения».

— Ну отчего же, господин посол, я готов войти в контакт с представителем любого компетентного русского ведомства, и не мое право определять состав торговой делегации, просто в лице господ Пожамчи и Шелехеса вы имеете высокого класса специалистов, — начал подыгрывать Маршан, — которые смогли бы защищать интересы вашей страны…

— Ну вот и все, — устало сказал Роман и закрыл глаза. — И поскольку теперь позиции Советской власти довольно сильны в Германии, туда послом едет Крестинский, советовал бы называть разумные цены — немцы идут на торговлю, а следом пойдут и англичане, поверьте слову, господин Маршан.

— Спасибо за информацию… Когда поедет в Берлин господин Крестинский?

— Скоро, — ответил Роман, — и не думайте, что я буду торговать секретами моей страны.

— И не надо! Разве можно предавать секреты своей страны? Последнее: что с Огюстом? Он мне скоро понадобится…

— Когда вы заключите сделку с Москвой, он вернется.

— А если с ним что-либо случится?

— Кому он нужен? — медленно поднимаясь со стула, ответил Роман. — Мне лишние скандалы не нужны.

— Вам придется из-за печальных обстоятельств с Яшей вернуться в Москву? Или вы…

— А вот это уже мое дело.

Всеволод стоял, прижавшись лбом к стеклу. Моросил дождь. Встречный ветер сбивал капли в маленькие ручейки, и они дрожали, словно ртуть, прокладывая свои неведомые дороги, жались к ржаво-зеленой раме. Иногда по крыше вагона раскатисто прогрохатывало, будто кидали горох: это поезд проходил узкую, сероватую полосу ливня.

А потом, как чудо, поезд вынырнул в солнце, вспыхнула бело-красная радуга над васильковым, давно не паханным полем.

«Сразу отца в охапку, — думал Всеволод, радуясь близкой осуществимости этой своей мечты, — и немедленно в Узкое».

Они очень любили это место: дворец, построенный по проекту Паоло Трубецкого. Отец в первый их приезд сюда подвел Всеволода к воротам в поместье; было это на закате.

— Жди, — сказал он шепотом, — и смотри внимательно, сейчас будет чудо.

Солнце медленно, тяжелыми рывками, опускалось. Оно ударилось об арку, замерло на мгновение, потом стремительно стекло вниз и упруго заполнило собой овал ворот, и было так несколько минут — плененное солнце, не властное вырваться из геометрической точности арки, и смотреть на это бессилие светила, пусть даже временное, было жутковато.

Отец хвастливо глянул на Всеволода и сказал:

— Это я сам открыл.

«Сначала будем гулять по лесу, — думал Всеволод, — грибы станем собирать, сейчас хорошие грибы должны пойти… Он любит смотреть, как я грибы собираю… Никогда боровик сам не сорвет, все норовит меня подвести к грибу, знает, как я жаден до белых…»

…Чем ближе к Москве подъезжал поезд, тем чаще Всеволод обращался в мыслях к отцу.

«Я был кругом не прав, — думал он, — я не имел права говорить с ним так, как говорил раньше. Утверждая себя, свою правоту, я отвергал его. Я был жесток, оспаривая его манеру мышления, его систему доказательств, его логику, его привычки, выработанные всеми его шестьюдесятью годами. Отец не мог отринуть свое прошлое, он верил в то, что делал, он никогда не мог делать того, во что он не верил — по-детски, наивно, но до конца. Значит, когда мы с ним ссорились, я был не прав, потому что не мог быть доказательным. Почему мы всегда так жестоки к самым близким? Отчего я был так терпим с Никандровым? Надо быть непримиримым, когда перед тобой враг с пулеметом, а мы все больше непримиримы, когда спорим с безоружным».