Десять плюс один - Макбейн Эд (электронные книги без регистрации .txt) 📗
Глава 8
Только около четырех часов пополудни того же дня, вернувшись в комиссариат, Карелла и Мейер узнали, что убит некий итальянец по имени Сальваторе Палумбо, торговец фруктами и овощами.
Всю первую половину дня они провели в университете, изучая личные дела Энтони Форреста и Рэндольфа Нордена. Документы эти следствию ничем не помогли.
Энтони Форрест поступил в университет Рэмси во втором семестре 1937 года, на курс коммерции, чтобы получить диплом. Тогда ему было восемнадцать лет, и он только что закончил колледж Маджеста. Весной 1940 года, в то время, когда Бланш Леттиджер поступила в университет, он перешел на четвертый курс. Это был весьма посредственный студент, которому едва удавалось переползать с курса на курс. Он попал и в футбольную команду. В январе 1941 года он окончил учебу двести пятидесятым среди сокурсников. Во время учебы он прошел военную подготовку, но мобилизовали его только через год, когда разразился кошмар Перл Харбора.
Рэндольф Норден поступил в Рэмси в октябре 1935 года; ему было восемнадцать лет, и он окончил колледж в Бестауне. Сначала он хотел получить диплом по литературе, а затем перейти на юридический факультет. Весной 1937 года, когда Форрест поступил в университет, Норден уже два года изучал литературу. Весной 1940 года, когда в университете появилась Бланш Леттиджер, Норден отучился три подготовительных года и уже второй год изучал право. Он сдал выпускные экзамены в июне сорок первого и пошел на флот как раз после Перл Харбора.
Норден был блестящим студентом. На втором курсе его избрали в студенческий совет, имя его было занесено в ежегодник высших школ и американских университетов. Он был также главным редактором правоведческого журнала, издававшегося в Рэмси.
Из архивных данных следовало, что Рэндольф Норден никогда не посещал те же лекции, что Форрест. Получалось также, что ни тот ни другой – а в 1940 году они уже довольно давно учились в университете – не слушали курсов вместе с Бланш Леттиджер, поступившей туда совсем недавно.
– Итак, что ты обо всем этом думаешь? – спросил Карелла.
– Это ты у меня спрашиваешь? – ответил Мейер.
Было уже четыре часа дня, и они вернулись в комиссариат. По дороге они задержались около стола Мисколо, чтобы выпросить у него по чашечке кофе. На своем столе Карелла нашел записку, в которой говорилось, что ему звонили из справочной службы полиции. Ему уже не казалось, что знать имена преступников, которых защищал Норден, так важно, но он все-таки позвонил – из чувства долга. И пока он разговаривал с неким Симмонсом, зазвонил другой телефон. Мейер снял трубку.
– Восемьдесят седьмой комиссариат. Мейер у аппарата.
– Позовите Кареллу, – произнес голос.
– Кто его спрашивает?
– Маннхейм из сто четвертого комиссариата в Риверхеде.
– Не кладите трубку, – сказал Мейер, – он говорит по другому аппарату.
– Хорошо, – ответил Маннхейм.
Карелла поднял голову.
– Сто четвертый, Риверхед, – прошептал Мейер. – Некто Маннхейм.
Карелла покачал головой и продолжил разговор:
– Итак, они все в тюрьме?
– Именно, – ответил Симмонс. – У вас пошли кражи?
– Нет, речь идет об убийстве.
– Ну и как продвигается?
– Пока не очень.
– Не расстраивайтесь. С убийствами все само собой распутывается в конце концов.
– Не всегда, – ответил Карелла. – Большое спасибо, Симмонс.
– Не за что, – ответил Симмонс и повесил трубку.
Карелла нажал на кнопку первой линии.
– Алло! – сказал он.
– Карелла?
– Да.
– Это Маннхейм из сто четвертого комиссариата, Риверхед.
– Как дела, Маннхейм?
– Отлично. Скажи-ка, это ты занимаешься снайпером?
– Ага, – сказал Карелла. – Есть что-то новое?
– Да.
– Что?
– Еще один труп.
Роза Палумбо говорила на вполне сносном английском только тогда, когда была в нормальном состоянии; однако, когда Карелла приехал в ее домишко на Риверхед, она уже была вне себя. Несколько минут они ссорились на языке Шекспира. Она упрямо повторяла слово, похожее на “топсия”. Карелла ничего не понимал. В конце концов один из сыновей, Ричард Палумбо, объяснил ему, что она очень боится, что мужа разрежут на куски для проведения аутопсии. Карелла попытался по-английски объяснить женщине, что полиции нужно всего лишь установить причину смерти, но она упрямо повторяла слово “топсия”, щедро орошая полицейского слезами и прерывая свою речь икотой. Выведенный из себя, Карелла схватил ее за плечи и хорошенько встряхнул.
– Что она там плетет? – спросил Мейер.
– Что не хочет аутопсии.
– Скажи, что ее разрешение необязательно.
– Ни черта это ее не остановит! Она с ума сошла от горя. – И он снова обратился к женщине: – Синьора, в этом нет ничего страшного.
– Да, да...
– Все будет нормально, успокойтесь.
– Да, да, понимаю.
– Прошу вас, синьора... – Он похлопал ее по плечу и повернулся к Ричарду (Ричарду Палумбо было около тридцати – крепко сколоченный мужчина с широкими плечами и талией танцовщика); – Вы позволите, мистер Палумбо? Я хотел бы задать вам несколько вопросов.
– Прощу вас, простите маму, – сказал Палумбо, – она плохо говорит по-английски.
– Ничего, – ответил Карелла.
– Отец хорошо говорил по-английски, но не тогда, когда приехал сюда. Он учил язык, а мама... – Ричард покачал головой. – Мне кажется, она всегда думала, что Америка – это что-то временное, только этап. Видите ли, я думаю, она все время верила, что вернется в Неаполь. А отец – нет. Он был здесь дома, это была его страна. Он нашел родину, вот и выучил язык. И неплохо – небольшой акцент, но почти незаметный. Он был настоящий мужчина.
Все время, пока говорил, Ричард смотрел в какую-то точку над плечом Кареллы, стараясь не глядеть ему в глаза, даже в лицо. Он произнес эти слова, как молитву над открытой могилой своего отца. Глаза его были сухи, но он был страшно бледен и, не отрываясь, упорно смотрел в эту воображаемую точку за спиной Кареллы.
– Он много работал. Всю жизнь, – продолжал Ричард. – Когда он приехал в эту страну, я был совсем малышом. Это было в тридцать восьмом году, давно. Мне было восемь лет, а брату только три. Тогда нам было нечего есть, представляете? Отец работал как зверь, грузил пароходы. Видели бы вы его тогда – маленький заморыш. Он накачал себе мускулы, таская все эти грузы. Да, отец был настоящим мужчиной! – Он жестом показал на фотографию в рамке, стоящую на камине. – Он все делал сам, понимаете? Все: дом, магазин. Он начал с нуля, экономил каждый грош, учил английский. Из первых денег, которые он накопил, работая докером, купил тележку. Как в Неаполе, он таскал свою тележку по улицам, а домой возвращался вечером, совсем без сил. Помню, он на меня орал, а однажды даже ударил. Но не потому, что сердился, а просто больше не мог, не было сил. Но ведь он пробился! Стал владельцем магазина! Хорошее у него было дело, да и сам он был мужик что надо!
Карелла посмотрел на Мейера, но оба промолчали.
– А потом его кто-то убивает, – продолжил Ричард. – Кто-то усаживается там наверху, на платформе станции, и стреляет в него. Что отец ему сделал? Он никогда никому не причинил зла. Он и меня-то ударил только один раз. Меня, своего сына! И то потому, что был вымотан, а не зол. Он никогда никого не ударил со зла, да и вообще никогда и никого. И его убивают. Я его даже не видел сегодня утром. Он ушел до того, как я проснулся. Мы с женой живем здесь в верхнем этаже. Обычно я его каждое утро вижу. Мы почти одновременно уходим на работу. Я работаю на заводе, на Двадцать третьей улице, делаю детали для самолетов, но сегодня я приболел, и жена сказала: “Лежи в постели!” – и позвонила, что я заболел. И я не смог повидать отца. Даже не смог ему сказать: “Привет, па! Как дела?” И конечно, именно сегодня его убили. В тот день, когда я его не повидал.
