Увязнуть в паутине (ЛП) - Марченко Владимир Борисович (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗
— А повысились ли шансы Бартека на выздоровление теперь, когда его отца не стало?
Рудский закашлялся. Он попросил прощения, подняв руку, и пошел на кухню, где громко высморкался.
— Пан прокурор, — прозвучало оттуда. — Я бы не задумывался так долго над ответом, если бы не ваша профессия и не цель вашего визита. Вы поняли?
Шацкий встал с места, взял свою кружку и попросил чего-нибудь попить.
— Так каков же ответ? — он налил себе немного негазированной минералки, которую подал ему хозяин.
— Не знаю. Возможно — и так. Но, возможно, его состояние и ухудшится. Вы понимаете, пан Теляк не ушел из этого мира спокойно, закончив перед тем все свои дела. Мне кажется, что состояние Бартека поправилось бы после завершения установки. Изменение происходит в поле, которое с тех пор резонирует иначе. Потому изменения заметны и у лиц, которые не принимают участия в расстановке, возможно даже и не зная о ней.
Мужчины вернулись на диван.
Рудский: — Пан Хенрик, встаньте теперь, пожалуйста.
Теляк поднимается с видимым усилием. Ярчик плачет все громче.
Рудский (обращаясь к Квятковской): — А почему пани желает идти к бабушке с дедушкой?
Квятковская: — Я хочу, чтобы папе стало легче.
Теляк (совершенно убитый): — Нет, это невозможно. Не желаю этого слышать.
Каим: — Я очень хочу к сестре и к бабушке с дедушкой. Мне больно. Мне бы хотелось, чтобы ничего уже не болело. И чтобы папе сделалось легче.
Ярчик: — Я не могу уже всего этого вынести. Я хочу, чтобы он ушел отсюда (указывает на Теляка). — Я не люблю его, он мне даже не нравится, он чужой и отвратительный. Я хочу, чтобы все уже успокоилось. Чтобы ушел он, а не дети.
Теляк: — Но ведь я же ничего… (голос у него ломается, он не может говорить дальше).
Ярчик: — Я чувствую холод и пустоту. И ненависть. Из-за тебя мой ребенок умер! (душераздирающе всхлипывает). — Ты понял?! Моей дочки нет в живых, и мой сын вскоре присоединится к ней. Ты убил мое дитя!
Квятковская: — Папочка, я сделала это ради тебя. Ну почему ты не желаешь этого понять? Папочка! (плачет).
Теляк падает на колени. Все это время он ни на кого не глядит.
Теляк (шепотом): — Отставьте меня, это не моя вина. Я не виноват.
Каим (с трудом): — Не беспокойся, папа, мы поможем тебе.
Каим подходит к сестре, хватает ее за руку.
Вместе они делают шаг в направлении стульев.
Ярчик: — Нет!!! Умоляю, нет!!! Вы не можете оставить меня с ним! Вы не можете уйти. Прошу вас, не уходите, не оставляйте меня одну. Ну прошу вас, пожалуйста, прошу…
Каим поворачивается у ней.
Каим: — Не сердись, мама. Мы должны это сделать ради папы.
Ярчик теряет сознание. Рудский, явно перепуганный, подбегает к ней, приседает на корточки.
Рудский (всем остальным): — Ладно, на сегодня конец, закончим завтра утром. Это плохо, что мы прерываем сессию, но иного выхода нет. Будьте добры, отправляйтесь по своим комнатам, не разговаривайте друг с другом, не читайте книг. Встретимся завтра, за завтраком в девять утра.
Квятковская и Каим глядят друг на друга, как будто бы их только что вырвали из транса. Они отпускают свои ладони и выходят из кадра. Рудский укладывает Ярчик на бок и подходит к камере. На втором плане Теляк все это время стоит на коленях. Его глаза уставлены куда-то в пространство.
Экран начал снежить. Психотерапевт с прокурором сидели друг рядом с другом и молчали. Через несколько минут Шацкий поднялся с места, подошел к камере и вынул из нее кассету.
— Это чудовищно, — сказал он, глядя на черный кусок пластмассы. — А вы не боялись, что он покончит с собой?
— Признаюсь, подобное приходило мне в голову. Но я не боялся.
— Это как?
— Давайте я кое-что ва расскажу. Это известная история, произошла она какое-то время назад в Лейпциге. Хеллингер проводил семейную расстановку для женщины; в ходе сессии вышло, что женщина эта совершенно холодная, не способная любить. Дети ее боялись, хотели идти к отцу, которого она отвергла. Хеллингер сказал: «Здесь имеется холодное сердце». Через какое-то время женщина вышла. Другие участники терапии опасались, что она может покончить с собой, но Хеллингер за ней не отправился.
— И что?
— Она повесилась через несколько дней; в письме написала, что не способна жить дальше.
— Эффективная терапия, — буркнул Шацкий.
— Вы считаете, что вы это в насмешку сказали, но на самом деле вы совершенно правы. Откуда такая уверенность, будто бы ранняя смерть — это всегда утрата? Будто бы это всегда худшее решение? Что перед ней необходимо спасаться любой ценой? Вполне возможно, из жизни выплывает нечто, большее подобного решения. В душе каждого из нас имеется потребность, чтобы после завершения жизни пришел конец. У некоторых это появляется раньше. Вы это понимаете?
— Понимаю, но не принимаю.
— Тогда вы обязаны быть всемогущим, раз желаете становиться на пути смерти. Лично я чувствую в отношении ее покорность. Если пан лишает кого-либо права на смерть, то на самом деле вы отказываете в уважении к этой личности. Становиться на дороге смерти — это безрассудная уверенность в собственном величии.
Психотерапевт встал возле Шацкого возле балконного окна. По улице Гроецкой в сторону центра мчалась, врубив сирену, карета скорой помощи. Просверливающий все и вся звук становился все более настырным. Рудский закрыл окно, и в помещении воцарилась абсолютная тишина.
— Видите ли, все это берется из любви, — сказал он. — Кася покончила с собой, чтобы Теляку стало полегче, чтобы забрать с собой часть его вины. А вы говорите, что любой ценой необходимо встать на дороге смерти. Как можно не почтить столь прекрасный акт посвящения и любви? Необходимо принять дар этого ребенка. Иначе после смерти он чувствует себя отвергнутым. Любовь просто существует. У нее нет возможности оказывать на кого-либо влияния. Она бессильна. И она же настолько глубока, что вызывает боль. Глубокая связь и боль всегда связаны друг с другом.
— Все это красиво звучит, — ответил Шацкий. — Но только звучит. Мне трудно поверить, будто бы кто-то совершает самоубийство, поскольку его отец сбежал из дома. Человек отвечает за собственные поступки.
— Невозможно не быть не увязшим, нельзя не быть связанным, говорит Хеллингер.
— Можно быть свободным, говорю я.
Рудский засмеялся. Смех переродился в приступ кашля. Он снова сбежал в ванную, а когда вернулся, вытирая мокрое лицо полотенцем, сказал:
— А вот можно ли быть свободным от еды? В системе никто не свободен.
2
У него кошмарно разболелась голова. Шацкий сел в автомобиль, позволил Pink Floyd'ам тихонечко играть Hey You, и заглотал таблетку ибупрома. Опустил стекло и попытался упорядочить мысли. Теперь он понимал, почему никто из участников расстановки не показал на психотерапевта в ходе допросов. Все потому, что психотерапевт на самом деле был всего лишь наблюдателем, стоящим в безопасном месте, за пределами той бури чувств, что безумствовала под крестовым сводом маленького зальчика на Лазенковской.
Что произошло в ночь с субботы на воскресенье? Прокурор прекрасно представлял себе каждую из этих сцен. Погруженный в темноту зал, желтый свет натриевых ламп с улицы, тени колонн, передвигающихся по стенам, когда по улице проезжает автомобиль. Хенрик Теляк, пытаясь делать как можно меньше шума, украдкой выскальзывает из здания. Ему кажется, что его никто не видит, но это неправда.
Поскольку его видит Барбара Ярчик. Женщина, которая несколько часов назад потеряла сознание, не имея возможности вынести эмоций жены Теляка. Допустим, с неохотой подумал Шацкий, что Рудский прав. Что существует поле, которое позволяет в ходе семейной расстановки чувствовать эмоции чужих людей. И Ярчик почувствовала эмоции супруги Теляка. Ненависть, неприязнь, злость, боль, вызванную самоубийством ребенка. Страх от того, что второе дитя тоже вскоре покинет ее. Вот только Ярчик — в отличие от супруги Теляка — прекрасно понимала, что «виновник» — это Хенрик. Что это все из-за него — или же ради него — дочь покончила с собой, а сын заболел. Кто знает, возможно в голове Ярчик рождается мысль, что спасет своего «сына», убивая Теляка. Она хватает вертел, идет за Теляком. Тот слышит шаги, оборачивается, видит Барбару. Нет, он не боится, он лишь чувствует себя в дурацком положении из-за того, что придется объясняться. Ярчик наносит удар. «Это за моего ребенка», — говорит она, только Теляк этих слов уже не слышит.
