Серебряная корона - Янсон Анна (бесплатная библиотека электронных книг TXT, FB2) 📗
— Не бей меня, отец! Я прошу прощения, — произнес Оскар Якобсон еле слышно, как ребенок. Он извивался, будто его хлестали ремнем или били палкой. Свее показалось, что он хочет встать на свои слабые ноги и убежать. Но как он мог это сделать, если даже поднести стакан ко рту был не в силах? Он всхлипывал, как маленький. Зло, как и добро, мы получаем в наследство. Мы наследуем не только имущество, но и бремя наших поступков.
Было непонятно, мучается он от раскаяния или от того, что ему пришлось пережить. Оскар попытался что-то сказать, и Свея наклонилась, чтобы лучше слышать. Изо рта у него разило аммиаком, на лбу выступил страдальческий пот. И другой смрад, запах самой смерти окружил их обоих, впитываясь в ее волосы и одежду. Неожиданно он схватил ее своими скрюченными худыми пальцами, притянул к себе и поцеловал. Губы у него были сухие и растрескавшиеся, щетина оцарапала ей щеку. Казалось, он пытается украсть у нее жизнь, еще хоть немного, хоть часок. Ей без труда удалось высвободиться из его слабых рук. Она стерла поцелуй смерти с губ, стараясь скрыть отвращение, вытерла руки о передник и снова намочила полотенце. В печи бился огонь. На диване со стоном повернулся Вильхельм. Языки пламени, дрожа, играли на его волосах и на картине, где дух Якобсона-деда парил посреди черной рамы на синих полосатых обоях. Глаза у деда из Мартебу были недобрые. Строгий облик, внушительный черный сюртук с белой манишкой. Глубоко сидящие льдисто-голубые глаза прикрывала тень от шляпы. Говорили, однажды он так стукнул своего ученика, что тот оглох на одно ухо. А еще говорили, он заплатил тысячу крон, чтобы замять дело. При взгляде на эти глаза история казалась не такой и фантастической. Но за такой грех он был наказан смертью. Два года спустя он упал с лошади и сломал себе шею.
Тут Свея проснулась оттого, что замерзла. Хотела что-то вспомнить, но не смогла. Память рассыпалась на тысячу осколков, как разбитое стекло. Что-то пропало в этом мутном озере, которое раньше, до болезни, было кристально ясным. Пальцы безостановочно бродили по одеялу. Она должна была что-то вспомнить, что-то опасное. В комнате витало зло, к тому же было очень холодно. Дверь отворилась. Над ее кроватью зажгли лампу, и ее резко перевернули на бок. Ей меняли памперс. Это было унизительно! Она почувствовала, как руки в шуршащих перчатках ощупывают ее зад, и закрыла глаза.
— Захвати сухую рубашку, — сказала одна медсестра другой.
Было слышно, как она вышла в коридор, а затем вернулась и проворно расстегнула на Свее ночную рубашку. Как в борделе. Какие у всех у них разные руки! До того как попасть сюда, Свея никогда об этом не задумывалась. У этой медсестры руки говорили: «Мне некогда, я на работе, мне противно трогать твое описанное белье». Но были и другие медсестры. Они спрашивали: «Не могли бы вы повернуться на бок?» Этим она отвечала. Те не торопились, могли погладить Свею, ласково похлопать по руке.
Лампа опять погасла. Шаги стихли. Они закрыли дверь! Она не хотела спать с закрытой дверью, но звонить им не стала. Она догадывалась, что они про нее думают, это совсем нетрудно, она чувствовала это кожей.
Свея откинулась на подушку и позволила черно-белым картинкам сна вновь заслонить явь. Она снова была в Мартебу. Комнату заполнило тиканье часов. Стрелки медленно двигались, секунда за секундой, минута за минутой, навстречу утру и смерти. Ночная темнота за окном начинала светлеть. Дыхание Оскара Якобсона теперь сделалось хриплым. На подушке темнели слипшиеся от пота косицы волос. Свеча вспыхнула и погасла. Свея зажгла новую и поставила в латунный подсвечник на бюро. Мрак заполнил глубокие морщины на лице Оскара. На потном лбу играли блики света. Свея укрыла ему ноги пледом. И держала за руку, пока ее собственная рука не онемела, пока не заболело плечо. Его дыхание прервалось, Свея стала считать секунды. И тут он хрипло втянул в себя воздух и задышал часто-часто. Она заметила, что сама стала дышать в том же ритме, вдох за вдохом, во все убыстряющемся темпе. И вдруг он открыл глаза, посмотрел на нее и как бы сквозь нее. Она намочила марлю и пинцетом поднесла к его иссохшим губам, но он отвернулся, не хотел, чтобы она мочила ему губы. Он хотел что-то сказать. Она приложила ухо к его губам, пересилив отвращение к вони, что шла из его нутра.
— Вильхельм, — сказал он, переводя хриплое дыхание. — Где Вильхельм? Я должен с ним… поговорить.
Она поднялась, чтобы разбудить мальчика, и почувствовала сильную боль в сгибе локтя. Старик ее ущипнул? Рука странно пульсировала, было по-настоящему больно. Она попыталась высвободить руку, но что-то ее крепко держало. Она проснулась от боли на своей койке в больнице Мариагорден и увидела, что у нее из вены вытаскивают иглу. Следуя взглядом вверх вдоль ряда пуговиц на халате, она увидела парящее над ней знакомое лицо.
Она хотела спросить: «Ты разве здесь работаешь?» — но не смогла вымолвить ни слова. Она хотела ему сказать, что инсулин не вводят прямо в вену. Но это словно бы ее не касалось. В груди беспокойно забилось сердце, она вспотела и закрыла глаза на мгновение. Когда она их открыла, то была в комнате одна. Боли она не чувствовала. Может, его никогда здесь и не было? Она его больше не видела. Только ощущался слабый запах… запах чего? Свея почувствовала, что ее мутит, но не хотела звонить, звать этих медсестер с недобрыми руками. Пусть будет что будет. Она не хотела, чтобы ее трогали те, кто ею так брезгует. «Как странно дергает в ноге», — была ее последняя мысль…
На утренней летучке Ирис спросила:
— А вскрытие будет?
— Вряд ли, — сказала медсестра из ночной смены. — От чего-то человек ведь должен умереть. У нее же был полный набор: астма, сердечная недостаточность, рак почки и диабет. Если доктор Гуннарсон так хочет отправить ее на вскрытие, то пусть сам добывает направление. А для свидетельства о смерти и так сойдет.
— Ты позвонила родственникам? — спросила Ирис, одновременно просматривая папку с утренними измерениями температуры и анализами крови на сахар. Не все графы были заполнены, но со всем ведь не управишься, когда у них тут пациентка умерла!
— Не думаю, что у нее они есть. У меня имеются лишь номера ее попечителя и двоюродной племянницы. Но второй телефон зачеркнут, наверно, она переехала. — Медсестра зевнула, прикрыв ладонью рот. Халат на ней был мятый, как будто она в нем спала.
— Вроде бы она уехала в Саудовскую Аравию, работает там медсестрой. Свея, во всяком случае, так говорила. Хотя, может, она просто что-то такое видела в каком-нибудь сериале по телевизору.
— Как бы то ни было, нельзя же звонить людям среди ночи, — сказала сестра из ночной смены и поднялась, снова зевнув.
Глава 19
Вега встретила их в дверях кухни.
— Термос с кофе — на столике в саду, — произнесла она, не разжимая губ, в которых зажала булавки, и прогнала пса, развалившегося на лестнице. Чельвар обиделся и не спеша отошел в тень крепостной стены, затем увидел кота на желтом заборчике и вмиг взбодрился от этого непрошеного визита. Кот издевательски улыбнулся и стал лизать себе лапку, не обращая внимания на Чельвара. Пес прошелся, охраняя пограничную зону, показывая, что никакое вторжение на его территорию не пройдет без отпора, причем весьма чувствительного.
— Извините, мне нужно подшить подол. Я потом составлю вам компанию! Я шью платье для невесты. — Вега с трудом улыбнулась полным булавок ртом и скрылась в доме.
— Пошли тогда кофе пить, — сказал Хартман. — Так ты уже завтра едешь в Люммелюндские пещеры? Я нечаянно услышал, когда ты говорила наверху по телефону. Так что имей в виду. Если тебе в другой раз понадобится посекретничать, выгони меня сперва из дому на прогулку. Здесь все слышно.
— Что у нас с Кристером сейчас проблемы — это не секрет.
— А я как раз собирался спросить, как там у вас.
— Сама не знаю. — Мария опустила голову на руки, затем медленно провела ладонями по лицу. — Жизнь с другим человеком — тут, как говорится, все включено — и хорошее, и плохое. Сейчас у нас все на спаде. Последние полгода нам просто не хватало времени друг для друга. Постепенно мы стали жить бок о бок, вместе заниматься хозяйством, помогать друг другу как товарищи. Не ссора, но и любви тоже нет. Кристеру это тяжелее, чем мне, — жить без страсти. Ему необходимо восхищение, эмоциональная подпитка. А я этого ему дать не могу.
