Черная моль - Адамов Аркадий Григорьевич (версия книг TXT) 📗
Но Лидочка домой не пошла. Она долго без цели бродила по городу, зябко уткнув лицо в воротник шубки и следя глазами, как в неподвижном морозном воздухе медленно кружились снежинки.
Что же ей делать теперь? И зачем ее вызывают? Неужели из-за этого Климашина? Ведь она его почти не знала. А вдруг ее вызывают, чтобы арестовать? Вдруг узнали что-нибудь? Ох, тяжело, невозможно больше жить с таким страхом на душе. Все скрывать, от всех. От Клима даже.
С той ночи, когда он ее провожал, когда она вдруг так начала плакать и чуть не призналась ему во всем, он стал самым лучшим для нее, самым близким. И разве могла она тогда все ему рассказать? Нет, нет, ни за что! И теперь не расскажет. Ему хорошо: он честный. А она? Что они с ней сделали! Деньги! А на черта ей сдались их деньги, если она не может смотреть теперь Климу в глаза? И не прошлого ей стыдно: прошлое он знает, за прошлое он ее простил, она это видит. А вот простит ли теперь, если узнает? Нет, не простит. Прошлое — это была беда, а теперешнее хуже… Преступление!
Лидочка даже вздрогнула, произнеся про себя это страшное слово. И если ее арестуют, Клим даже не посмотрит на нее больше. Нет, нет! Она не хочет этого, она боится, она никому ничего не скажет. Просто не будет брать эти проклятые лекала, не будет…
Вот и сегодня не взяла и не шила тех шапок. И Мария не забрала ее карточки на финише. Что же теперь будет? Ведь Мария непременно пойдет к Свекловишникову. А он велел ее слушаться, иначе… расскажет о той шкурке. Расскажет? Лидочку неожиданно охватила злость. Пусть только попробует! Она тоже расскажет!..
В указанный час Лидочка, держа в забинтованной руке пропуск, с замиранием сердца подошла к двери кабинета на четвертом этаже большого здания у Петровских ворот.
В кабинете ее ждал Ярцев.
Много надежд связывал Геннадий с этим допросом. Он правильно сказал тогда Климу: девушка просто запуталась. Ей надо помочь. Тем более, что ее мучит совесть. И все-таки начинать с откровенного разговора нельзя, в этом Геннадий был убежден. К такому разговору можно приступить только тогда, когда Голубкова почувствует к нему полное доверие, когда поймет, что он желает ей добра и что нет у нее другого выхода, что это единственный путь к спасению. Но как ей объяснить?
В дверь нерешительно постучали.
— Войдите!
Вошла Лидочка.
Геннадий сдержанно, но приветливо улыбнулся ей, попросил сесть, и она робко опустилась на самый краешек стула.
— Давайте познакомимся, — просто сказал Геннадий. — Моя фамилия Ярцев. А что это у вас с рукой?
— Порезалась.
— Больно, да?
— Не очень, — слабо улыбнулась Лидочка.
— Эх, не вовремя я вас, наверно, пригласил, — с искренним огорчением произнес Ярцев.
— Что вы! Да мне и не больно совсем. Подумаешь, тоже…
В больших, выразительных глазах девушки, смотревших на Геннадия с тревогой, мелькнула на секунду смешливая искорка.
— Это вы, наверное, ножом, когда кроили, да?
— Ну, ясно. Задумалась, и раз…
Лидочка начала постепенно осваиваться в незнакомой обстановке. «Не такой уж он страшный, — подумала она. — Даже симпатичный. Жалеет. И вообще так небось не говорят, если арестовывать думают».
— А трудно вообще кроить?
— Учиться надо. Как нож держать, как по лекалу точно вести.
— Что это такое — лекало?
— Ну, господи! — Лидочка улыбнулась. — Лекала не знаете! Его из латуни или картона делают. Потом на шкурку накладывают и ножом обводят. Вот детали шапки и получаются. Сколько в ней деталей, столько и лекал у нас.
С каждым новым вопросом Лидочка отвечала все охотнее и, казалось, начала успокаиваться.
— Ого! Сколько же это лекал надо? — воскликнул Геннадий. — Ведь размеры и фасоны шапок разные. Так, пожалуй, и запутаться недолго в этих лекалах.
— А как же, ясное дело, разные. Только в смену у нас один или два вида шапок идет. Это лекал десять всего. Можно управиться.
— Вы что же, сами их и изготовляете, эти лекала?
Внезапно Лидочку кольнул страх. «Чего это он все про лекала выспрашивает? — холодея, подумала она. — Ой, неспроста. Дознались небось!»
— Не знаю я, кто их делает, — уже совсем другим, враждебным тоном отрезала она.
Геннадий сразу подметил эту новую интонацию. «Что с ней?» — удивился он и решил переменить разговор. Не хотелось разрушать простую и легкую атмосферу их первой встречи.
— А знаете, я ведь вас уже видел, — улыбнулся он. — Вчера в цеху. Понравилось мне у вас там: светло, просторно, цветы кругом.
— Ага, — торопливо откликнулась Лидочка. — Хорошо у нас стало. Особенно, как конвейер пустили. И заработок прибавился.
— Почему же? Ведь работа осталась ручной.
— А успевать стали больше. Носить крой не надо, сам к финишу едет.
— Вот оно что!
Геннадий вспомнил бесконечную гудящую ленту конвейера с металлическими чашками, в которые работницы складывали горки меховых деталей. И на каждой такой чашке стоял красный номер.
— А зачем там номера на чашках? — поинтересовался он.
— Каждая закройщица в свой номер кладет, — не очень охотно пояснила Лидочка. — Чтобы на финише знали. Для учета это.
— Значит, точный у вас учет: известно, кто сколько за день выработал?
И снова страх сжал Лидочкино сердце: этот человек опять коснулся опасной темы. «Господи, долго он меня мучить будет?» — с отчаянием подумала она.
— Точный, очень точный, — чуть не плача ответила Лидочка.
«Опять, — отметил про себя Геннадий. — От самых безобидных вопросов так нервничает. И сразу, как еж, колючая. Всего боится и на откровенный разговор, конечно, не пойдет. Не чувствует она ко мне доверия». Придя к этому неутешительному выводу, Геннадий только для очистки совести, чтобы у Лидочки не возникло каких-либо подозрений, как можно строже и значительней сказал:
— Я вас вызвал, собственно, вот зачем. Что вы знаете о бывшем кладовщике вашей фабрики Климашине? С кем он дружил, как себя вел?
«Так и есть. — Лидочка с облегчением вздохнула. — Значит, верно Мария сказала».
— Ничего я о нем не знаю, — поспешно объявила она. — Ничего.
«К этому вопросу была готова, — понял Геннадий и с раздражением подумал: — Эх, не получилось нужного разговора. Ничего не получилось. Шляпа я…»
В узком, полутемном переулке, занесенном снегом, где за невысокими дощатыми заборами тускло светились заиндевевшие окна домов, Геннадий наконец отыскал нужный номер. Пробравшись по едва видной в снегу дорожке, он поднялся на крыльцо. Квартира Андреева была на первом этаже.
Дверь открыл Степан Прокофьевич. Он был одет по-домашнему: в старых, подшитых валенках, в темной косоворотке. Очки он сдвинул на лоб, и лицо его с крупным бугристым носом и седой щетиной на скулах и широком подбородке казалось бы совсем простодушным, если бы не острый, пытливый взгляд умных глаз под лохматыми бровями.
В небольшой заставленной комнате было тепло и уютно. Пузатый, старинный комод в углу, на нем телевизор, рядом широкая постель с кружевным подзором и аккуратной горой подушек, круглый, накрытый пестрой клеенкой стол под оранжевым абажуром, а на стенах бесчисленные фотографии, гитара с бантом и несколько почетных грамот.
Геннадий задержал взгляд на большой групповой фотографии, в центре которой он увидел самого Степана Прокофьевича с супругой, а вокруг стояло человек шесть молодых парней.
— Все сыны, — сказал старик, перехватив его взгляд. — Двоих старших с войны не дождались, Николая и Сергея, вот этих. — Он указал пальцем. — А остальные разлетелись по всей России.
В комнату неслышно зашла невысокая старушка, прижимая к груди горку чайной посуды.
— А вот и хозяйка моя, Анна Григорьевна, — ласково прогудел Степан Прокофьевич, и обращаясь к жене, добавил: — Собери-ка, мать, на стол, гостя чайком попоим. А может, у тебя и что посерьезней найдется? — И он лукаво подмигнул Геннадию.
Геннадий попробовал было отказаться от угощения, но тут же отступил перед несокрушимым радушием хозяев.
