Естественная убыль - Лаврова Ольга (читать книги полные TXT) 📗
Дома у него Знаменский нашел странный набор, достойный Остапа Бендера: папки с копиями различных юридических документов (постановления о прекращении дел, обвинительные заключения и т. д.). Человек явно занимался составлением досье на крупных дельцов — уже осужденных и гуляющих на свободе. Не забыты были в архиве и Дринк с Финком.
Содержимое этих папок Фрайер тщательно сверил с протоколом обыска. И утащил, оставив по себе некое облачко тухлятины. Чем-то оно приводило на память инцидент с «аферистом» Капустиным. Впрочем, задело Знаменского слабее, и он долго о Фрайере не думал.
Только года три спустя разразился гром. Похватали в полном составе следственный отдел Московской областной прокуратуры. Потом обнаружились и ответвления.
Главная банда, базировавшаяся в прелестном старинном особняке на Тверском бульваре, орудовала бесцеремонно. Наемные сыщики изыскивали компрометирующие материалы на денежных тузов. На основании их в облпрокуратуре создавали пухлые тома якобы ведущихся уголовных дел. Подшивались показания ложных свидетелей, многостраничные «заключения» бухгалтерских или строительных экспертов и прочая липа, которая местами соответствовала правде (сыщики не напрасно кушали хлеб с маслицем). Тут в «делах» были закладочки, дабы знать, что оглашать.
Намеченную жертву официально призывали на расправу. Жестко, напористо допрашивали, требуя признания. А затем неожиданно предлагали: нам — огромный куш, тебе — шагай на все четыре стороны. Не веришь? Айда со мной, поверишь.
И следователь (обязательно в форме) вел «обвиняемого» в покои с табличкой «Начальник следственного отдела». Покои были роскошные, с камином, где на этот случай невзирая на погоду пылал огонь. За необъятным резным столом восседал внушительный дядя (тоже в форме).
— Петр Петрович, — почтительно рапортовал следователь, — сопротивляется дуралей.
— Что ж ты, братец, — укоризненно басил дядя. — Сколько тебе сказано? Сто двадцать кусков? Вот и неси. Принесешь — можешь свое дело хоть у меня в камине сжечь.
— Да я… да вы… да больно дорого…
— Доложи дело, — командовал начальник.
Следователь, прыгая по правдивым местам, демонстрировал, что «нам все известно», после чего разыгрывался «добивающий номер». Начальник распоряжался по селектору: «Всех ко мне!» Кабинет заполняли упитанные молодые люди (в форме же). Именно контраст сугубой официальности обстановки и одежды с наглостью ночных налетчиков был наиболее впечатляющим средством.
— Вот, — начальник делал широкий жест, — все мои следователи. Честно при них обещаю: платишь — катись. Ребята, скажите ему, разве мы кого обманывали?
— Никогда!! Никого!! — дружно, как на плацу.
У дуралея волосы дыбом. Уже не мекает «да я… да вы». Лишь бы ноги унести, а шерсти клок пропади пропадом! Сделка заключалась, и откупившийся сжигал том I, том II, том III.
Компания в старинном особнячке сложилась не случайно, то была установка свыше — набирать из очень обеспеченных семей. Именовали их — «дети высоток». Подразумевалось, что они не будут хапать, поскольку не нуждаются. Но родительские дотации к их, в общем-то мизерным, зарплатам оказались слабым барьером против постоянных соблазнов. Ведь деньги сулят следователю беспрерывно, если не открытым текстом, то упорными намеками. А чиновничьи отпрыски выросли с представлением, что словчить не грех. Готовность на подкуп в умелых руках начальника превратилась в коллективную оголтелость. К их делу была приобщена красноречивая фотография: вся кодла на фоне «Волги», оклеенной сторублевками.
Каким образом обладателем кабинета с камином стал отъявленный мафиози? Жена его с давних пор заведовала крупнейшей овощной базой — возможно, это проливает свет.
Так или иначе, банда сложилась и увлекла на ту же стезю группу из городской прокуратуры, где фигурировали уже не «сынки», в том числе и некоторые гремевшие асы криминалистики. Например, вместе с «областниками» влип легендарный следователь, о ком рассказывали студентам, писали в книжках по соцзаконности.
Взявши себе занюханное дело о самоубийстве немолодой одинокой женщины, он проделал чудеса. Нашел всю ее мебель и привез в комнату, где давно поселились другие жильцы. С помощью знакомых погибшей разместил мебель так, как размещалась она в день смерти. Нашел у портнихи записи, позволившие точно определить рост покойной, длину ног ее и рук (тело было кремировано).
И тогда, сведя все воедино, доказал: кто первым вошел в дверь и якобы увидел самоубийцу, лжет! Повеситься, влезши на табуретку, поставленную на стол, женщина при ее росте не могла — не дотянулась бы до крюка. Самоубийство оказалось инсценировкой, а свидетель — корыстным лиходеем, повесившим свою соседку.
Следователь был фанатик, виртуоз. И он же брал взятки с хозяйственников. Такая вот случалась диалектика…
Немудрено, что у Знаменского отняли Рябинкина. Его любовно составленное досье обернулось золотым дном для «дел», жарко сгоравших в камине.
Прокурор города, по отзывам, порядочный человек, вероятно, заметил бы нечто подозрительное за ширмой следствия, да он на много месяцев был отвлечен другим. В уборной прокуратуры ежедневно появлялись на стенах нелестные для него, непечатные, но остроумные афоризмы. На Пятницкой в голос хохотали. Посадить в уборную вахтера или установить милицейский пост прокурор не посмел. Выручила бы телекамера, но подобной техники еще не водилось.
Говорят, пытался он посоветоваться с опытным другом — одним из светлейших умов тогдашнего следствия. Однако тот, обремененный возрастом и немыслимым числом прошедших через него запутанных дел, целиком отдался поискам истины столетней давности. Богатый московский барин — драматург Сухово-Кобылин — был некогда взят под стражу по обвинению в убийстве француженки Диманш. Справедливо ли обвинение?! Отстаньте, мне не до сортирных текстов!
На совещаниях прокурор города мучительно всматривался в приближенных. Кто? В конце концов он тайно провел графологическую экспертизу. Эксперт сличил почерки всех руководящих работников прокуратуры с надписями. Вслух ничего не объявили, но непосредственный подчиненный перевелся в другое ведомство. Вновь окрашенные стены туалета пребывали отныне незапятнанными.
Но примерно тогда же очередной шантажируемый у камина взял да и отправился в ЦК. И грянул процесс в Верховном суде.
Знаменский получил правительственную телеграмму: вызывали свидетелем. Он повествовал об обстоятельствах умыкания Рябинкина и глядел на скамью за барьером, где было столько знакомых лиц. Перед иными он — в профессиональном смысле — чувствовал себя щенком.
Чтобы оклематься от бурных противоречивых ощущений, уехал он тогда на два дня в деревню на рыбалку. Была у него такая заветная полувымершая деревенька и заветная неродная старуха, которая всегда ему радовалась и затевала топить баню.
Шелестя накладными, они со Смолокуровым гонялись за партией «картошек», видимо, уплывших настолько «налево», что никакого следа в документах не осталось.
— Где-нибудь с лотка толкнули, — бормотал оперативник, хмуря кустистые брови, вкупе с тяжелым лицом и монументальным телом делавшие его до смешного похожим на первого человека в государстве. — Где-нибудь на вокзальной площади, мигом. Зараза! — это он честил Кудряшова.
До полудня небо серело и грозило дождем, но теперь солнышко проморгалось, светит. На природе все хорошо, там все как-то гармонично. А в городе Знаменский дождя не любил: с зонтом чувствуешь себя старичком, тогда уже просятся впридачу галоши. Между прочим, разумная была обувка, и как потешно красива новая галошина — сверху черное сверкание, изнутри алая свежесть. Но изгнали их из обихода. Если же не зонтик, то плащ. А плащи как один промокают. Пустили словечко «пыльник», ни к чему не обязывает. Раньше, вероятно, не промокали. Когда-то назывались по имени изобретателя: «макинтош». Надо думать, спасали от воды, иначе в чем изобретение?..
Нет, не поймать нам ту партию «картошек». Смолокуров, зануда, уже надоел. Какая разница на фоне разгула «левака», что эта партия укатилась во тьму! Кое в чем Миша Смолокуров незаменим как раз благодаря упрямству, но, убрав до его прихода с глаз долой томик Марселя Пруста, Знаменский понял, что считает его несколько ограниченным. В Прусте пленяли редкостная способность рассматривать чувство и мысль как процесс и столь же уникальное внимание к мельчайшим деталям. И, конечно, завораживала стихия внутренней речи.
