Вор-невидимка - Ройзман Матвей Давидович (электронные книги бесплатно .TXT) 📗
— Скрипка номер один!.. Альт номер шесть… Виолончель номер двенадцать!.. Контрабас номер два…
После каждого такого объявления, скрытый за ширмами музыкант начинал играть на том инструменте, чей номер установила комиссия, а порядок выступления достался по жребию. Не только члены жюри ставили отметки по пятнадцатибалльной системе, но и слушатели заполняли свои анкетки.
Около четырех часов длился первый тур конкурса. Жюри прослушало несколько десятков инструментов, — ко второму туру осталось четырнадцать. Был объявлен перерыв.
В фойе Любу и меня встретил Михаил Золотницкий и предложил отправиться в ресторан. Люба хотела пригласить Андрея Яковлевича, но он ушел еще до перерыва…
Я знал, что скрипачу тридцать пять лет, но поседевшие волосы, желтоватое лицо с робким румянцем, привычка при ходьбе чуточку шаркать ногами и слегка горбиться старили его. К тому же он был близорук, при разговоре щурил глаза, то снимал очки, то доставал другие.
— У меня одни очки для чтения, — говорил он, — вторые — для дали, для улицы. Но когда и те и эти куда-то запропастятся, надо, чтобы отыскать их, иметь в запасе третьи!
Скрипач смеялся громко, изредка вскидывая голову и обнажая под подбородком с левой стороны профессиональную розовую мозоль.
В ресторане у нас пошел разговор о конкурсе. Михаил Андреевич сказал, что все же человеческое ухо не столь совершенный аппарат, чтобы сразу определить качество звучания большого числа смычковых инструментов. Вот, говорил он, на Ленинградской фабрике музыкальных инструментов есть акустическая камера. С помощью ее показателей специалисты определяют не только качество скрипки, но и указывают, что в ней надо доделать.
Я заметил, что вряд ли найдется в мире прибор, способный заменить такое чуткое ухо, как, скажем, у Андрея Яковлевича. Мы перешли на разговор о мастере. И, чувствуя, что музыкант с уважением отзывается о старике, я упрекнул его:
— Как же это вы отказались от отцовского подарка и взяли себе скрипку Маджини?
— Взял на время, — объяснил музыкант. — А старую отцовскую сам решил чинить. Отец эту скрипку начисто бы разобрал да возился бы с ней полгода…
Понимая, что он говорит вполне откровенно, я предложил:
— Давайте начистоту! Этим вы кровно обидели старика. Кроме того, ведь война между вами идет и из-за тех секретов, которые отец прячет в несгораемом шкафу?
— Пожалуй, да…
— А вы, Михаил Андреевич, убеждены, что секреты существуют на самом деле?
— Отец — человек способный и много лет работает над скрипкой…
— Может быть, все эти секреты давно известны, и вы зря мучаете себя и старика? Надо бы проверить.
— А как? Забраться в шкаф? (Я поморщился, но он истолковал это по-своему.) Раз добром не показывает, можно и не церемониться!
И он что-то пробормотал, опустив ресницы, потом поднял их и взглянул на меня. Я увидел его горящие глаза — глаза честолюбивого человека. Такой может пойти на многое, чтобы добиться своего!
…Мы вышли на морозную сумеречную улицу. Мимо нас в Сиреневом тумане плыли еще не освещенные троллейбусы, автобусы, их обгоняли автомобили разных марок и цветов. Они казались легкими, маленькими, словно съехавшими с витрины магазина игрушками, и пассажиры — сошедшими со страниц фантастических сказок людьми. Это предновогоднее настроение усиливала мелодия, летевшая из радиорупоров со струн скрипки Страдивари: Давид Ойстрах с вдохновением играл концерт «Зима» из «Времен года» Антонио Вивальди.
— Алло! — услыхал я голос Любы и очнулся от своих мыслей.
Михаил Андреевич шагал далеко впереди.
— Ну что спешит? Все думает создать свою, какую-то сверхнеобыкновенную скрипку.
Я воспользовался случаем и спросил:
— Для этого ему необходимо перенять искусство отца и эти пресловутые «секреты»?
— Вот-вот! — подхватила она. — Когда я сказала об этом мужу, он закричал на меня. Теперь я молчу. Что ж, я только слабая женщина!
— Вы о себе очень скромного мнения, — возразил я. — Неужели вы не пытались на правах родственницы повлиять на Андрея Яковлевича?
— Один раз хотела его усовестить — он ни в какую! Будто воды в рот набрал.
— Но он же к вам хорошо относится.
— Ко мне да!
— А к Михаилу Андреевичу?
— Как вам сказать? Раньше в нем души не чаял, ликовал, когда Михаил поступил в Консерваторию, а потом определился в театральный оркестр, гордился им, учил…
— И делать скрипки?
— Учил и этому. Давал прекрасное дерево. Но Михаил не особенно старался. А теперь черная кошка между ними пробежала.
— Почему бы вам после конкурса снова не поговорить с отцом?
— Ничего не выйдет! Он запер свои сокровища в несгораемый шкаф и сторожит их, как дракон…
Мы вернулись в Консерваторию в тот момент, когда председатель жюри, держа в руках лист бумаги и напрягая голос, начал объявлять фамилии тех, кому присуждены премии. Каждый раз, когда он называл фамилию, награжденный мастер выходил и под аплодисменты раскланивался. Первую премию за своего «Жаворонка» получил Андрей Яковлевич Золотницкий.
— Кто был прав? — шепнул скрипач мне на ухо, едва мы выбрались на улицу. — Есть у отца секреты, и немалые!
ДЕРЗКАЯ КРАЖА
В половине шестого вечера я вошел в мастерскую, поздоровался с Андреем Яковлевичем и уселся возле окна, в уголок. Оттуда я наблюдал, как мастер в синем халате священнодействует над скрипкой. Он чем-то напоминал врача со старинных голландских полотен. Мягкий свет лампы под абажуром, падавший на старика слева, высвечивал руки, лоб, скулы, подчеркивая глубокими тенями морщины на лбу, на щеках. Вот он поправляет на хрящеватом носу золотые очки и шевелит губами, как бы говоря: «А ну-ка, голубушка, повернись на бочок!» И действительно, ставит скрипку на ребро, постукивая по ней согнутым пальцем. Потом рассматривает через эфу этикет и объясняет стоящему возле музыканту:
— Это одна из последних работ Александра Ивановича Лемана. Раза два побывала в мастерских. Стоит тех денег, которые просят!
Он отдает скрипку музыканту, и тот уходит. За банками с краской звонит телефона Мастер берет трубку, разговаривает о какой-то виолончели и не советует ее покупать. В мастерскую приходит с квитанцией человек из театрального оркестра. И старик отдает починенный контрабас.
Я остаюсь с Золотницким наедине. Он снимает очки и, вглядываясь в меня, спрашивает:
— Что я говорил, уважаемый? — и с торжественной ноткой в голосе заканчивает: — Мой «Жаворонок» в Государственной коллекции!
Он выпрямляется, становясь выше ростом, блестят его глаза, жесты делаются резче, угловатее.
— Есть еще порох в пороховницах! — произносит он с пафосом, шагает по мастерской, высоко вскидывая ноги, и под синим халатом обрисовываются острые колени. — Есть! — повторяет он грозно.
Я встаю и от души поздравляю его. Андрей Яковлевич сияет. Я смотрю на стенные часы и напоминаю, что ему скоро принесут обед, а мне необходимо еще раз взглянуть на статью «Секрет кремонских скрипок». Он объясняет, что сегодня, тридцатого декабря, Любаша не придет, она занята покупкой украшений для Вовкиной елки. Ему принесли что-то из столовой театра, и он уже отобедал.
— Я бы уехал домой, — продолжал старик, — да охота одному в мастерской поработать. Учеников я уже отпустил сегодня, к Новому году. Ведь после Нового года, второго января, они на пять дней поедут в Клин, в домик Чайковского. Пусть музыкального духу наберутся. Устроил им вроде зимних каникул…
— Я вас задерживаю, Андрей Яковлевич?
— Пустое! — отмахнулся он. — Сегодня мало народу приходило. Михайла утром заскочил, сычом смотрит, — где будет Новый год справлять? Днем пришел киношник Разумов. Хотел увезти на киностудию показать кусок ленты: правильно ли он снял, как я делаю обечайки? Забава!
— Трудное искусство!
— Каждому свое дорого. Так и Георгий Георгиевич Савватеев сказал.
