Черный треугольник. Дилогия - Кларов Юрий Михайлович (книга регистрации TXT) 📗
– Кто оставил?
– Затрудняюсь сказать. Фамилии этого товарища я не запомнил, а возможно, он ее мне и вовсе не называл. Мы ведь с ним в прошлый раз мельком виделись. Он тогда сказал, что у него поручение от Драуле, передал письмо – и все. А вчера телефонировал мне на квартиру и назвал адрес Прозорова. Объяснил, что документы для меня там оставил, а сам ко мне заехать, к сожалению, не сможет – срочно уезжает.
– О каких документах шла речь? Об этих? – Я показал Муратову бумаги, найденные нами в черном портфеле.
– Возможно.
– То есть как – «возможно»?
– Какие именно документы мне должен был передать Прозоров, я не знаю.
– А кто же это знает?
– Драуле.
Из дальнейшей нашей беседы выяснилось, что Эмма Драуле, то самое произведение художника-кубиста, с которым я имел честь познакомиться у Муратова, не только благополучно добралась с моего благословения и с помощью Липовецкого до ставки Махно, но и пришлась там ко двору.
«Длинноволосый мальчуган» всегда считал себя фигурой международного масштаба. Приезд на Украину Драуле подтверждал это. Анархисты из далекой Америки и те интересуются батькой. Это не могло не льстить, и по приказу Махно Драуле предоставили, в достаточно приглаженном виде конечно, все интересующие ее материалы, начиная от поучительной и красочной биографии «вождя» и кончая его опытом насаждения основ анархизма в жизни крестьян и рабочих.
Человек обязательный и добросовестный, Драуле не забыла о своем московском покровителе. Поэтому ее обещания информировать Муратова о махновщине сразу же стали приобретать осязаемые формы.
Приблизительно две недели назад некий человек, ранее Муратову незнакомый, передал Отцу обширное письмо Драуле, в котором она описывала свои первые впечатления от батьки и его ближайшего окружения, в том числе и от знаменитой Галины Андреевны, удостоившейся чести попасть в боевую песню махновцев («Мы их же порежем, да мы их же побьем, последних комиссаров мы в плен заберем… Ура, ура, ура, пойдем мы на врага за матушку Галину, за батьку за Махна!»).
Это письмо завез Муратову тот самый неизвестный, который теперь адресовал его к Прозорову.
Человек этот, конечно, мог находиться в стороне от интересовавших меня событий. Но я был убежден в противном, в у меня для этого имелись некоторые основания.
– Письмо Драуле у вас, разумеется, не сохранилось?
– Разумеется. Вы же знаете, что я не имею привычки править письма.
– Но у вас, насколько я помню, всегда была привычка запоминать лица людей?
– Да, когда-то я на свою память не жаловался, – подтвердил Муратов. – Но это было когда-то… Старость, Косачевский, старость!
– И все-таки…
– И все-таки?…
– Вы смогли бы опознать человека, который привез вам письмо Драуле?
Муратов хмыкнул и с любопытством спросил:
– Вы что ж, его тоже взяли?
– В данном случае речь идет о фотографии, – дипломатично сказал я. Но Муратов был не из воробьев, которых можно провести на мякине.
– Упустили, выходит? Что ж вы так опростоволосились? Ведь начальство вас за это по головке не погладит. Как вы думаете?
– Не погладит, Христофор Николаевич.
– То-то и оно, – усмехнулся он. – Как видите, недаром мы против всякой власти выступаем. Тот, кто у власти стоит, добряком не будет. Портит власть человека. Кропоткин как-то говорил, что власть можно доверить только ангелам, да и у тех скоро рога вырастут…
То ли оттого, что нам не удалось задержать неизвестного, который был на квартире Прозорова, и меня в связи с этим ждет нагоняй от испорченного властью начальства, то ли от воспоминаний о Кропоткине, к которому, несмотря на расхождения во взглядах, он испытывал симпатию, но старик пришел в благодушное настроение. Если бы я теперь мог еще ему сообщить о том, что прикарманил кое-что из вещей «Фонда», дескать, был все-таки такой грех, то приобрел бы в его лице самого искреннего доброжелателя. Но увы, не все в нашей власти…
Я достал пухлый и потертый пакет с фотографиями.
– Ну-ну, что у вас там, покажите.
Муратов взял пакет, взвесил его на ладони:
– Фунта два потянет, не меньше… Поглядим.
Он по одной вытаскивал из пакета фотографии и, взглянув, небрежно кидал на стол.
На столе лежало десятка два карточек, когда я заметил, как в пальцах Муратова на какую-то долю секунды дольше других задержалась некая фотография.
– Знакомый?
– Нет.
Муратов поспешно, словно фотография жгла ему пальцы, бросил ее на стол и потянулся за следующей.
Перебрав все хранившиеся в пакете снимки, он собрал со стола карточки, перетасовал их, словно колоду игральных карт, и аккуратно вложил в конверт.
– Других фотографий нет?
– Нет.
– Весьма сожалею, Косачевский, но здесь я его не обнаружил.
– Ну что ж, на нет и суда нет, Христофор Николаевич.
– А документы, которые прислала Драуле, я смогу получить?
– Конечно, только попозже, через недельку. Как видите, власть меня еще не испортила и я вполне могу сойти за ангела…
Когда Отец вышел из кабинета, я вновь извлек из пакета фотографию, привлекшую его внимание. На ней был узколицый человек в черкеске.
Да, никаких сомнений: с ним я встречался у Кореина в Гуляйполе. Корейша говорил, что это его единомышленник.
Мечтал ли узколицый о Всемирном храме искусства, куда будут приходить паломники со всех концов мира, я не знал, но в том, что он имел какое-то отношение к Прозорову, ценностям «Алмазного фонда» и экспонатам Харьковского музея, я не сомневался.
II
После моего переезда, а вернее, перехода в 5-й Дом Советов (от предложения Ермаша переселиться к нему я отказался) в номере Липовецкого внешне как будто ничего не изменилось, разве что стало немного чище. И в то же время это уже был не прежний гостиничный номер, надежное пристанище двух неприкаянных мужчин. Теперь здесь жила семья. И номер как-то облагородился, смягчился, стал уютней и привлекательней. В нем появилось даже нечто неуловимо кокетливое.
– Что скажешь? – настороженно спросил Зигмунд, наблюдая за тем, как я внимательно рассматриваю комнату.
– Ничего.
– Ни одной гадости?
– Ни единой.
– Но желание высказаться есть?
– Нет.
– Странно. – Зигмунд незаметным движением ноги засунул под диван Идины туфли и прикрыл своим пальто валявшуюся на спинке стула юбку. – Не узнаю тебя.
– Я тоже.
– Располагайся. Скоро придут Ида с Машкой, чайку попьем.
– У меня к тебе дело, Липовецкий.
– Может, отложим?
– Нельзя.
Я достал из нагрудного кармана фотографию узколицего и объяснил, что мне требуется.
– Гляжу, не клеится у тебя расследование?
– Ничего, склеится. А без неудач в таком деле не обойтись.
– Фотографию мне оставишь?
– Если требуется.
– Ну а как же, надо будет товарищам показать. Заранее обещать что-либо не берусь, – сказал Зигмунд, – но, думаю, задача не из сложных. Кое-какие справки можно будет о нем навести. У меня есть несколько человек, которые в разное время крутились вокруг нашего «мальчугана».
– Сможешь сегодня меня с ними свести?
– Почему бы и нет? Сведу. Ты у себя на работе будешь? Я тебе телефонирую.
– Только без экспромтов, – предупредил я, – ладно?
Зигмунд расхохотался, и тотчас же гостиничный номер превратился в прежнее пристанище двух неприкаянных мужчин.
– Вот теперь тебя, сукина сына, узнаю! Не можешь ты обойтись хотя бы без одной гадости, душа не позволяет. Даже когда хочешь, все равно не можешь. Не в твоей это натуре.
Как я его ни убеждал, что слово «экспромт» было сказано без всякого умысла, что я и не думал намекать на Иду, он не поверил:
– Я ж тебя как облупленного знаю, Косачевский!
Зигмунд слов на ветер не бросал.
В тот же день вечером я уже располагал достаточно обширными, хотя и далеко не исчерпывающими сведениями о человеке с фотографии, который в ставке Махно был известен под фамилией Шидловского, но, кажется, имел еще одну или несколько других.
