Нумизмат - Сартинов Евгений Петрович (читаем книги онлайн txt) 📗
— Лучше и быть не может, — решил Еллерс. — Завтра же начнём работу над монетой.
Никто из стоящих у окна не заметил, как Алексей Соболевский быстрым движением положил одну из монет из шкатулки в маленький жилетный карманчик. Затем он с прилежным усердием лично опечатал шкатулку и отнёс её в один из ящиков, готовых к отправке.
— Готово, господа! Можно вызывать рассыльных — и в архив. Извольте только расписаться.
Уже вечером, шагая по набережной Невы к себе домой, Алексей Соболевский в который уже раз старался понять, что же заставило его взять константиновский рубль. Сунув монету в карман, он первоначально даже не понял, что совершил. Лишь много позже до Алексея дошло, что он именно украл! Но почему? Словно какая-то высшая, неподвластная ему сила руководила его рукой. Случившееся волновало и корёжило душу молодого чиновника. По молодости лет ему не приходилось впрямую сталкиваться с такими явлениями, как взятничество или растрата. Высочайшей милостью своего покровителя Алексей быстро перенёсся с незначительного поста, где ни о взятках, ни о живых деньгах и речи идти не может, сразу в такие сферы, где тёмные махинации совсем уже не имеют места. Сам Канкрин, отец шестерых детей, служил образцом честности, неподкупности и даже скупости, перенося их из личной жизни в дела финансовые, чем порой вызывал насмешки у российских аристократов. Так что же заставило его, Алексея Соболевского, взять монету?
Может, он слишком активно принимал участие в её создании, от первого рисунка до конечного результата? Сроднился с ней за эти шесть дней? Самое странное, что сейчас он даже не знал, что с ней делать. Оставить себе? Но она вечно будет напоминать о совершённом проступке, грехе. Для педантично-честного Алексея это показалось настолько ужасным, что он чуть было не решил выбросить проклятый рубль, даже обернулся к Неве, но заснеженное белое пространство тут же заставило его отказаться от пришедшей в голову мысли. Не дай Боже, кто-нибудь найдёт монету на льду, и тогда она неизбежно попадёт в руки полиции. Соболевского даже в жар бросило. Это ведь неизбежное дознание, розыск, открытие истины и бесчестие!
Минут пять он стоял на набережной, бездумно глядя на заснеженный простор Северной Пальмиры. И это холодное, ледяное безмолвие, строгость форм архитектуры и застывшей воды неожиданно успокоило его.
«А чего я, собственно, боюсь? Проделал я все чрезвычайно ловко. Пока на троне Николай, о монетах никто и не вспомнит. Зато завтра я приглашён на обед к Обориным. Покажу монету Леночке, пусть знает, в каких важных делах участвует её жених.»
Образ невесты, хрупкой, голубоглазой дочери отставного майора, заставил его забыть о всех неприятностях заканчивающегося дня. Северный ветер ударил сильней, и, отвернувшись от этого неприятного, ледяного дыхания Гиперборея, Cоболевский поспешил домой.
До конца бурного, великого 1825 года оставалось менее двух недель.
7. ПРОГУЛКИ БЕЗ ЛУНЫ.
Очнувшись, Силин понял, что незаметно для себя снова уснул, сидя за столом и положив голову на раскрытую тетрадь. От ускользнувшего сна осталось только какое-то неясное воспоминание, что-то связанное с чёрной тетрадью, c константиновским рублём. Заспанными глазами Михаил в очередной раз прочитал выученную наизусть концовку первой записи: «Сим удостоверяю, коллежский асессор, Алексей Соболевский, сын Александров. 18 февраля 1850 года». И старомодная, витиеватая роспись, начинающаяся с огромной заглавной «С» и, постепенно сошедшая к почти незаметной последней букве с коротким росчерком в конце.
Закрыв тетрадь, Силин взглянул на часы и стал торопливо одеваться. Стрелки его «Командирских» показывали третий час ночи.
Промозглая сырость осенней ночи сразу пробрала его до дрожи. Сухопарое тело Нумизмата не хотело покрываться жирком даже во времена властвовавшей на кухне Наташки, готовившей много и вкусно. Ну а годы на хлебе и концентратах тем более не дали разжиться «прослойкой», так что промерзал он мгновенно, до самых печёнок, отчего не любил ни осень, ни зиму.
К «Золотому бару» он подошёл вовремя, народ как раз потихонечку начал расходиться. Музыка гремела, пробиваясь даже сквозь толщину стен и заамбразуренных окон. Но звучала не томная музыка, про которую ему рассказывал в своё время Семка-Динамит, а что-то более ритмичное. Под такую хорошо раздевать не топ-модель, а роту новобранцев. Из раскрытых дверей в ярком столбе освещённого проёма появлялись мужские и женские фигуры, но, отойдя буквально на несколько метров в серую тьму, сразу превращались в тёмные, размытые силуэты. Оставались лишь голоса, смех да хлопанье дверей машин.
Метрах в десяти сбоку от стоянки рос большой, старый тополь. За его толстым стволом Михаил и разместился. Машины разъезжались, высвечивая напоследок фарами остальных завсегдатаев бара. Вскоре подошёл и хозяин ближайшей к Силину «десятки». До Нумизмата донёсся голос с характерным кавказским прононсом.
— Садысь, Наташа, поедэм кататься.
— Я не Наташа, я Люда, — хихикая, ответила заплетающимся языком девица.
— Какая разница, сегодня будэш Наташей.
Судя по голосу, и сам хозяин «десятки» был изрядно подшофе. Но машина его, резко развернувшись, на сумашедшей скорости понеслась в сторону выезда из города, на пустынное шоссе, любимое место гибели этих ночных фанатиков свечинской «Формулы-1». На одном из поворотов стояло уже три памятника таким вот «сорокаградусным» пилотам.
«Чтоб ты, сволочь, гробанулся!» — пожелал от всей души Силин, и волна ненависти, так часто посещающая его в последнее время, заставила передёрнуться судорогой отвращения лицо и тело Нумизмата.
Ближе к четырём часам на стоянке перед баром остался только длинный «Понтиак» Гарани. Силину надоело стоять на одном месте, и он решил обойти здание бара. Оказалось, что не только фасадные, но и боковые окна заложили стеклоблоками. Сохранились лишь окна, выходящие на пустырь. Подойдя к ним, Михаил сразу услышал характерный грохот посуды, резкие женские голоса.
«Кухня», — понял он. Все три окна с наружной стороны оказались забраны железными решётками по подобию жалюзи. Но изнутри кухни одно из окон оказалось открытым, это Нумизмат понял и по звуку, и по стойкому запаху жареного мяса, вызвавшему у Силина резкое отделение слюны.
Приникнув к узкой щели решётки, Михаил мог спокойно наблюдать за обыденным бытом кухни. От окна тянуло теплом, он даже смог немного согреть озябшие руки. Внутри кухни, как на освещённой сцене, неторопливо передвигались поварихи, готовить уже ничего было не надо, и они приводили в порядок посуду, по ходу дела перемывая косточки знакомым и родственникам.
— А я сегодня своего мужа видела, — услышал Силин знакомый голос Наташки. Саму её он не видел, она сидела как раз в простенке между окнами, в каком-то метре от Михаила, и чистила впрок картошку.
— Это того чокнутого? — спросила одна из поварих. — Ну и как он?
— Да что ему будет! Все такой же, помесь глиста с жирафом. Только оброс как поп, волосы немытые, грязные, висят сосульками, тьфу!
Она добавила совсем не женское словечко, и Силин в ответ про себя парировал: «Сука!»
Бабы сдержанно посмеялись, потом одна спросила Наталью:
— А как у тебя с этим, с Витькой-то?
— Да все так же. Болтается, как говно в проруби. Жена поманит — к ней бежит. Деньги кончатся, пнёт его — он ко мне плетётся.
— Ну, а хоть какой-нибудь прок от него есть?
— Да самую малость. Больше растравит, чем оттрахает…
Разговор перекинулся на какую-то всем известную Машку, мужик у которой, по общему мнению, гуляет направо и налево, а глупой бабе все невдомёк.
Для Силина эти подробности были уже ни к чему. Он собрался уходить, но тут одна из поварих спросила:
— Хозяин-то ещё здесь?
— Да, с Алёшкой в шашки играет. Всю ночь как сыч сидит.
— Ну и что с того? — заступилась за Гараню Наташка. — Просто он сова. Я вот жаворонок, так мне эти ночные смены как нож острый к горлу. Дрыхну до четырех вечера, потом вскакиваю как оглашённая и снова бегу сюда.
