Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич (электронная книга TXT, FB2) 📗
— Нужно спешить. — Кирилов рукавом отер вспотевший лоб. — Становится слишком жарко!
Началась сумасшедшая по темпу и тяжести работа.
Опрокидывая бочку за бочкой на бок, Инихов с Любимовым мощными толчками откатывали их в сторону, где, выстроившись недлинной цепью, их — один за другим — подхватывали Кирилов, Можайский, Гесс и Чулицкий. Последний титаническим без преувеличения усилием переваливал бочки на съезжие доски, по которым они — уже без вмешательства людей — выкатывались на двор.
Невозможно точно сказать, сколько длилась эта работа. Но прекратилась она не раньше, чем со свода подвала начали осыпаться тлеющие частицы перекрытия. Некоторые из них упали в лужи разлившегося спирта, и спирт моментально вспыхнул. На полу языками ледяного пламени заплясали огненные озера.
— Уходим!
Окинув последними взглядами уже почти свободный от бочек подвал, все заспешили к выходу. И ровно через минуту после того, как они вышли обратно на улицу, потолок подвала обрушился. Но главная опасность — страшный по своим последствиям взрыв — миновала.
— А не сделать ли нам по глоточку? — Можайский вынул из кармана одну из тех бутылок, которые ему всучил Иван Пантелеймонович. — Кажется, самое время!
«Кхахммм…» — Чулицкий, услышав предложение, согнулся пополам. Его едва не вывернуло наизнанку. Именно в этот момент, как позже он сам признавался, его и накрыло: сказались бессонная и полная алкоголя минувшая ночь, тяжелый и полный тревог и переживаний день и скандальный вечер — опять же, с неумеренным употреблением спиртного.
Можайский, прищурив свои улыбающиеся глаза, хлопнул Чулицкого по согнутой спине и произнес не то с насмешкой, не то наоборот:
— Les jeunes gens ne savent plus boire, et pourtant celui-la est des meilleurs! [170]
— Позвольте мне, Юрий Михайлович! — В отличие от своего начальника, Инихов выглядел достаточно бодрым, но сильно дрожал: холодный штормовой ветер насквозь продувал сюртук, и после жаркой работы в подвале Инихову было особенно морозно. — Это как нельзя кстати.
Можайский подал Инихову бутылку и, достав из карманов еще две, протянул их Любимову и Гессу.
— А вы?
— Обижаете! — Можайский выудил еще одну. — Ивана Пантелеймоновича нам сам Бог послал!
— Скорее уж — дьявол! — откуда-то вынырнул Сушкин и потребовал свою долю. — Ну и погодка!
Невероятно, но факт: едва ли не полуголый на ветру и морозе, только что лишившийся жилища и каких-никаких, но пожитков, с почерневшим от сажи лицом, репортер так и сиял! Его глаза, выделявшиеся ослепительно белым на угольной сажи физиономии, казались особенно живыми и радостными. Его губы то и дело непроизвольно расползались в улыбке.
— Да вам, как я погляжу, всё нипочем! — Можайский, и Сушкину вручив бутылку, даже восхитился. — Есть повод для веселья?
Никита Аристархович, уже не пытаясь сдерживаться, рассмеялся:
— Какой репортаж, мон шер! Господи, какой репортаж!
Инихов, Любимов, Гесс и даже — наконец, разогнувшись — Чулицкий уставились на репортера в безмолвной оторопи, а Кирилов так и вовсе шагнул от него в сторонку, бросив на Можайского вопрошающий взгляд: он что, сумасшедший?
— Да оглянитесь вокруг! — Сушкин вскинул руки, словно простирая их над великолепным пожарищем. — Когда еще такое увидишь!
Посмотреть и впрямь было на что. Зарево от четырех уже объятых пламенем домов — по проспекту загорелся еще один — и многочисленных флигелей и надворных построек на многие вёрсты разливалось по ночному небу, высветляя его и черня одновременно. Небо, казалось, пульсировало, то беззвездной тьмою наваливаясь на землю, то яркими всполохами взметаясь и расширяясь почти безгранично. Под мощным напором ветра огненные языки, отрываясь от крыш, стен — от вообще ревущего пламени, — мчались по воздуху, секунды как вечность живя самостоятельной жизнью. Снег, не долетая до мостовой, очерчивал над заревом купольный свод: высокий — над горящими зданиями и стремительно ниспадающий — по границам. И во всем — не побоимся сказать именно так — этом великолепии особенно трагично-бессильно смотрелись фигурки людей, без видимого успеха боровшихся с пожаром.
Вид суетящихся пожарных вывел Можайского из невольного оцепенения, в которое он было впал, погрузившись — по призыву Сушкина — в созерцание:
— Господи! А где же доктор? Где Саевич? Монтинин?
Сушкин махнул рукой в неопределенном направлении:
— Доктора с Саевичем я лично усадил в коляску и отправил в участок. Здесь от них толку не было бы никакого. А вот Иван… Монтинин — он во дворах. Орудует, — взгляд на Кирилова, — с вашими людьми, полковник. Когда я видел его в последний раз, а было это, — Сушкин достал из кармашка часы и щелкнул крышкой, — минут десять назад, он помогал размораживать шланг.
Кирилов кивнул:
— Молодец.
— А я… — Сушкин приложился к бутылке, быстро глотнул и рукавом пиджака поспешно вытер губы. — Я, если это кому-то интересно…
— Нет, Никита Аристархович, не интересно. — Слова полковника даже ему самому показались неоправданно грубыми, и он поспешил исправиться: «Мы завтра в газете прочитаем ваш репортаж. Если вы всё расскажете нам сейчас, соли не будет».
— Ах, ну да, конечно! — Сушкин, уже готовый обидеться, принял объяснение Кирилова. — Конечно! Ну, я побежал…
— Куда? — Можайский схватил репортера за рукав, но тот вырвался.
— Как — куда? Работать! Столько еще нужно увидеть и записать!
Кирилов и Можайский переглянулись. А в следующий миг Сушкин затерялся в пожаре, превратившись в одну из многих, безлико черневших на его фоне, фигурок.
43
Вот, в общем-то, и всё.
Пожар — самый, вероятно, значительный за последние годы — свирепствовал почти двое суток, только к исходу которых с ним удалось совладать. По счастью — а ведь именно так: по счастливой только случайности — обошлось без человеческих жертв. Из жертв же вообще — пали в огне лошади извоза, принадлежавшего вдове купца третьей гильдии. Лошади оказались заперты в расположенной во дворах конюшне, но сколько их было — три, четыре или пять, — сама вдова внятно объяснить не могла: она путалась в собственных показаниях, да так, что еще немного, и количество лошадей увеличилось бы до дюжины.
Совокупный убыток от бедствия простерся до весьма значительных сумм: в представленных позже Градоначальству отчетах фигурировали цифры с немалым количеством нулей. А вот было ли плохо то, что огонь буквально дотла уничтожил целый квартал по проспекту и часть выходившей на него линии, еще, как принято говорить, бабушка надвое сказала. Ведь те — изумительной красоты — новые здания, которыми читатель может любоваться ныне и которые были воздвигнуты — к слову, воздвигнуты быстро — на месте сгоревших старых, не появились бы на свет, если бы не это «двухсуточное» бедствие. Разве у той же госпожи Ямщиковой или у мистера Джейкобса появился бы повод привлечь к строительству самых блестящих архитекторов Петербурга, не сгинь их домовладения в огне? Вот и выходит, что не всякое разрушение — безусловное зло. Иногда бывает и так, что оно, разрушение, — всего лишь предвестник рождения лучшего.
Репортаж Никиты Аристарховича об этом пожаре вышел в печати своевременно и наделал изрядного шума. Был он не только блестящим — качеством этим отличались все вообще статьи, выходившие из-под пера знаменитого репортера. Нет: данный репортаж затмил все предыдущие труды Никиты Аристарховича, подняв его на воистину недосягаемую для других репортеров высоту. И общество, по достоинству оценив преподнесенную ему работу, вознесло своего любимца на вечный пьедестал: никогда более Сушкин не знал конкуренции!
А вот с его же отчетом по преступным событиям дела «Ушедших» — как его неофициально прозвали — вышла заминка. Сначала его не одобрил инспекторский надзор за заведениями и произведениями печати, а чуть позже и сам Николай Васильевич Клейгельс — собственноручно — наложил резолюцию: «только для внутреннего ознакомления». Это решение поддержали и в Министерстве внутренних дел, к которому, собственно, относились и надзор, и полиция. Как лично объяснил Сушкину Дмитрий Сергеевич [171], «нельзя, чтобы такая мерзость, такое богохульство стали предметом публичного обсуждения»:
