Голливудская трилогия в одном томе - Брэдбери Рэй Дуглас (серия книг txt) 📗

– Это друг Констанции. Ненормальный, помните?

– Какого черта! – заорал священник.

– Не принимайте сегодня больше исповедей!

– Это что – приказ?

– Святой отец, вы живы! В смысле, я говорю, как бы нам вас обезопасить, или…

– Нет уж, спасибо! – в том же тоне продолжал он. – Отправляйтесь в ту церковь, к язычникам! К Джеку и к его бобовому стеблю!

Трубка щелкнула и отключилась.

Мы с Крамли посмотрели друг на друга.

– А поищи-ка Граумана, – сказал я.

Крамли поискал.

– На «К»… Китайский театр… Грауман… И красным обведен, и крест есть. Правда, он уже давно умер.

– Да, но зато там погребена Констанция – вернее, ее часть. Впечатана в бетон. Я тебе покажу. К тому же это наш последний шанс посмотреть Джека и его бобовый стебель.

– Если очень постараться, можно подгадать время и приехать к самому концу фильма, – сказал Крамли.

Глава 19

Подгадывать ничего не пришлось.

Когда Крамли высадил меня у входа в так называемую другую церковь – в этот великий храм, сотканный из целлулоидной пленки, шума, веселья, романтики и слез… на красной китайской двери обнаружилась табличка «ЗАКРЫТО НА РЕКОНСТРУКЦИЮ». Рядом крутились несколько разнорабочих. На площади перед входом гуляли люди – примеряли свои подошвы к отпечаткам следов.

Крамли высадил меня, а сам куда-то смылся.

Я окинул взглядом ярко освещенный высокий фасад, стилизованный под китайскую пагоду. Китайского в нем было процентов десять, не больше, а остальные девяносто – сам Грауман. Коротышка Сид [312].

Этот мальчик-с-пальчик, восьмой гном и манчкин [313] кинематографа в одном лице… Метр с кепкой, непрерывно извергающий из себя километры кинопленки и фонограмм – то Кинга-Конга, визжащего на здании Эмпайр-стейт, то Колмана в стране Шангри-Ла [314]^… Чертов пигмей, который дружил с Гретой Гарбо [315], Марлен Дитрих и Одри Хэпберн, одевал Чарли Чаплина и играл в гольф с Лорелом и Харди [316]^…

Хранитель пламени [317], коллекционер тысяч единиц чужого прошлого, сумасшедший бетонщик, увековечивший оттиски звездных туфель и башмаков, король тротуарных автографов…

Я стоял прямо на вулканической породе – подо мной были следы призраков, оставивших потомкам свой размер обуви.

Целое поле, по которому тут и там бродили стайки туристов, со смехом примеряя свои ступни к бетонным отпечаткам.

«Действительно, чем не церковь», – подумал я. И прихожан здесь побольше, чем у Святой Вивианы.

– Раттиган… – шепнул я себе под нос. – Ты здесь?

Глава 20

Я слышал, что у Констанции Раттиган – самая миниатюрная ступня во всем Голливуде, а может, и во всем мире. Она всегда заказывала обувь в Риме, и ей два раза в год присылали ее авиапочтой – за это время старая как раз успевала раствориться от шампанского, пролитого особо страстными поклонниками. Маленькие ножки, изящные пальчики, кукольные туфельки…

Два крохотных следа, оставленные ею в бетоне у Граумана вечером 22 августа 1929 года, – лучшее тому доказательство. Обычно девушки, которые пытаются приложить свои туфли к этим отпечаткам, сразу начинают чувствовать себя великаншами – и в ужасе отходят подальше…

Надо сказать, довольно странное ощущение – оказаться вечером в одиночестве на площади у Граумана, – единственном месте во всем давно почившем, но так и не похороненном Голливуде, где потребители грез могут… сдать товар обратно.

Толпа заметно поредела. Наконец, метрах в семи от себя я разглядел отпечатки Раттиган. И похолодел.

Потому что как раз в этот момент какой-то лилипут в черном плаще и надвинутой по самые брови шляпе подошел и… засунул в них свои ботинки.

– Боже всемогущий, – вслух проговорил я. – Они влезли!

Лилипут стоял и тупо смотрел на свои лилипутские туфли. Пожалуй, это был первый случай за сорок лет, когда в следы Раттиган кому-то удалось поместиться.

– Констанция? – почти шепотом позвал я.

Плечи лилипута вздрогнули.

– Я рядом с тобой, – шепнул я, и это было похоже на рефрен из какой-то песни.

– Ты – один из них? – произнес голос из-под широкополой шляпы.

– Один из кого? – спросил я.

– Ты – смерть, которая меня преследует?

– Вообще-то, я – друг, который пытается тебе хоть как-то помочь.

– Я тебя давно жду… – продолжал голос, в то время как ноги продолжали стоять не двигаясь в бетонных следах Констанции Раттиган – будто приросли к ним.

– Как все это понимать? – спросил я. – Что за безумные догонялки? Ты действительно боишься – или просто валяешь дурака?

– Как ты можешь такое говорить! – произнес невидимый голос.

– А что? Что еще я должен думать про все эти ужимки и прыжки? – сказал я. – Между прочим, кое-кто вообще решил, что ты собралась писать мемуары и ищешь себе помощника. Так вот, если ты рассчитываешь на меня – уволь. У меня есть занятие получше.

– Что может быть лучше… чем я? – произнес совершенно упавший голос.

– Ничего, конечно, – и никто… Но скажи, ради всего святого: смерть правда гонится за тобой? Или ты просто пытаешься таким образом изменить свою жизнь – одному Богу известно, в какую сторону?

– Бетонные могилки дядюшки Сида. Они, конечно, лучше. Имена, под которыми ничего нет… Ладно, проехали.

– Может, ты хотя бы повернешься ко мне?

– Так я не смогу говорить.

– Или это новый способ меня заинтриговать? Но я пока так и не понял: наш погребальный сосуд наполовину полон – или наполовину пуст? Эти красные пометки в Книге мертвых сделал кто-то другой – или ты сама?

– Ну, разумеется, кто-то другой! Иначе с чего бы я так перепугалась? Эти мерзкие красные пометки… Я должна была просмотреть их все до одной – найти тех, кто уже умер, и тех, кто пока жив. Пока… Послушай, а у тебя не бывает такого ощущения, что… все уже – сливай воду, отсчет пошел?

– Только не для тебя, Констанция.

– Как раз таки для меня! Иногда вот ложишься спать этакой Кларой Боу [318], а утром просыпаешься, а вместо нее в зеркале какой-то… Ной, перебравший водки. Скажи, у меня сильно состарилось лицо?

– Да нет, очень даже красиво состарилось.

– А, теперь уж все равно… – Она махнула рукой и посмотрела в сторону Голливудского бульвара. – Когда-то здесь были туристы так туристы. А теперь… Шляются какие-то оборванцы в потертых рубашках. Все кончено, малыш. Венецию засыпали, фуникулер заржавел. Голливуд и Вайн… Да было ли это все вообще?

– Давным-давно… Когда в «Браун-дерби» [319] на стенах висели портреты Гейбла и Дитрих, когда все метрдотели сплошь были русскими князьями, а к парадному входу в своем двухместном авто лихо подруливал Роберт Тейлор с Барбарой Стэнвик [320]^… И каждый, кто хоть раз ступал на перекресток Голливуд и Вайн, мог сказать, что наконец-то познал блаженство…

– Красиво говоришь, черт возьми. А хочешь знать, где была мамочка?

Она нырнула рукой под плащ и достала оттуда какие-то газетные вырезки. Я успел разглядеть Калифию и Маунт-Лоу.

– Я был там, Констанция, – сказал я. – Старик погиб под лавиной газет – прямо-таки смерть на тектоническом разломе Сан-Андреаса [321]. Сдается мне, что кто-то специально обрушил на него все эти штабеля. Не слишком почетное погребение. А Царица Калифия? Упала с лестницы… А твой брат – священник? Ты ведь была у всех троих – а, Констанция?