Иначе — смерть! - Булгакова Инна (читаем книги онлайн бесплатно без регистрации .txt) 📗
Двенадцатого апреля Глеб убийцу не видел — иначе он не подозревал бы мать и все рассказал следователю, — только скользнувшую тень и внезапно открывшуюся дверь. А вот убийца… вполне возможно… сквозь прорезь занавесок лицо юноши в ночном окне. Почему он его не прикончил вслед за отцом?.. Глеб побежал в сарай искать ключ, преступник не нашел его в саду и поспешил на станцию за исчезнувшим свидетелем? А нашел его полгода спустя за моим столом? И чем-то себя выдал? Каким-то жестом, словом… Или Глеб выследил его раньше и пришел ко мне подбросить цианистый калий и записку? Чересчур окольный путь: кабы не смерть юноши, я б не обратила внимания ни на черный сосуд, ни на странный текст.
Глеб «повеселел», по словам Дуни, потому что у него «голова прошла». То есть он уже слазил в аптечку и…». Какая-то мысль возникла в подсознании, не сформировавшись… как позвонили у входной двери. Наступил час Мирона.
Коммерсанта интересовала только разговорная речь: ни грамматика, ни литература… Кое-как, спотыкаясь, они «покалякали» минут пятнадцать. Катя тщетно пыталась выяснить, какими медикаментами торгует процветающая деловая фирма: ни по-английски, ни на латыни босс названий толком не знал.
— Вы ведь не медик по образованию, а инженер? — спросила Катя на английском.
— Yes. I am engineer…
— An engineer.
— I am an engineer. I… как «оканчивать»?
— To graduate.
— I graduate…
— Have graduated.
— Тьфу! I have graduated Бауманское… как «училище»?
— College.
— Ишь ты, колледж! Теперь это университет, доложу я вам.
— В каком году вы его окончили?
— In seventy three.
— В каком году вы родились?
— I was born in fifty one.
«Родился в 51-м, училище окончил в 73-м, вполне может быть ровесником…»
— Вы знали такого студента — Алика Воронова?
— Никогда не знал! — отрезал Мирон на родной речи и побагровел. — Дело закрыто.
— Какое дело?
— Уголовное. Вы ж про отца Глеба спрашиваете?
— Ага, вы его знали!
— Не докажете.
— Тогда откуда вам известна фамилия?
— Дуняша поведала.
— Обо всем?
— О чем — «обо всем»?
— Ну, что она была в невменяемом состоянии.
— В каком?.. Да у нее нервы покрепче ваших, excuse me. И моих. Эту девочку вполне можно запускать в «мир джунглей» — не пропадет.
— Не забивали б вы ей голову…
— Скучно, Екатерина Павловна.
— Вам скучно?
— Вам. Убийство возбуждает, правда? Но если я рискну дать совет…
— Осмельтесь.
— Не надо, Катюша. Не-на-до.
— Вы меня запугиваете?
— Констатирую. Если это суицид…
— О, какое словечко!
— По-русски я на все способен. Если самоубийство… а уверен: «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный…»
— В вашу Дуню?
— Вообще-то, Екатерина Павловна, он был сосредоточен на вас, тут у меня чутье.
— И из-за меня он покончил с собой.
— Вы же заняты?
— Кем?
— Не осведомлен. Но чую вокруг вас некое биополе, — Мирон вдруг подмигнул. — Вы меня понимаете. Так вот, если самоубийство — тут уж воля рока, генетика, так сказать, словом, скучно. А если убийство — вы рискуете, и очень.
— Мирон Ильич, у вас есть алиби с девяти до десяти вечера прошлой пятницы?
— Значит, не сдаетесь?
— Нет.
— Восхищаюсь и сожалею. Алиби нет, не подготовил.
— Вы слышали, как Глеб звал Дуню на дачу, когда они танцевали?
— Нет.
— Между тем вы наблюдали за ними и прислушивались, я помню.
— Ну и что?
— А то, что вы на нее обиделись: молча отвезли домой и укатили.
— Не обиделся, а задумался… «Все миновало, молодость прошла». Приехал домой, еще добавил…
— А что вы все на колесах? Живем рядом.
— А это чтоб было удобней в Герасимово рвануть. И навести тень на плетень.
— И чтоб попугайчики запели, да?
Мирон поглядел на нее с некоторой опаской.
— Вы пили дома в одиночестве?
— Я вообще одинокий философ.
— Чего так-то? Обожглись в молодости?
— То есть?
— Ну, какое-то очень сильное чувство, которое мешает…
— Ага, Алик помешал, и я его отравил. Вы ж к этому подкрадываетесь? А я вам вот что скажу: начните с себя.
Зазвонил телефон.
— Это Виктор Аркадьевич. С Машей переговорил. Она интересуется, зачем вам к Вороновым.
— Я хотела бы взять фотографию матери Глеба, разумеется, в вашем присутствии. Ну, и ключ от дачи.
— Понимаю. Милости просим. Диктую адрес… записали?.. Так когда?
— Скажем, в субботу к двенадцати.
— Договорились. Всех благ.
— До завтра, — Катя положила трубку. — Что значит «начните с себя»?
Мирон поглядел с недоумением.
— Вы сказали «начните с себя».
— А!.. Переберите своих поклонников. Прошлых и настоящих. Мальчишка к вам в дом пришел, а не ко мне.
— Перебрала, всю жизнь пересмотрела: никакой связи. Во-первых, никогда не слышала про человека Алик Воронов. Во-вторых, мои поклонники, как вы говорите… их было четверо…
— Сколько?
— Четверо.
— Дюже мало к тридцати годам и к такой… м-м… женственности, — Мирон засвистел.
— Четверо, — холодно повторила Катя. — И ни один из них не был женат.
— Однако!.. На снежную королеву вы не похожи, отнюдь! — Мирон продолжал скептически посвистывать. Но тут наступил час Дуни.
Тайное братство
Вечером она зашла к Адашевым передохнуть в общении не криминальном, слава Богу, а душевно-интеллектуальном, если можно так выразиться: самым отвлеченным и возвышенным понятиям Ксения Дмитриевна умела сообщить нервность и страстность; сын с ласковой иронией подавал реплики, подыгрывая тонко и точно; Катя отдыхала… точнее, пыталась отвлечься, со страхом чувствуя, как вместе с нею в детский уголок с трепещущими огненными змейками вторгается атмосфера убийства. И Ксения Дмитриевна сильно сдала — сердце, — хотя она ровесница папы, всего шестьдесят три, но он-то умер…
— О чем задумалась, Катюш? — спросила старая дама, разливая чай из серебристого самовара.
— О папе, — неловко ответила Катя.
— И я о нем часто думаю, — живо подхватила Ксения Дмитриевна. — Особенно в последнее время. Приходят, дети, времена последние.
— Не драматизируй! — прервал Вадим с беспокойством.
— Да я не о себе, не волнуйся… просто такое мироощущение.
— У каждого свой срок, мама. Как бы Павел Федорович ни мучился, скончался он от астмы.
— Да, разумеется, ему же делали вскрытие. Он в лучшем мире, я уверена. А наши с ним разговоры — это, как ты любишь, Дима, говорить, эстетство.
Катя опять чуть не начала: «Человек не имеет права распоряжаться…». Господи, я одержима!» Ксения Дмитриевна, словно подслушав, по какой-то странной ассоциации вспомнила задумчиво:
— Этот мальчик… как он любил отца! Человек на все пойдет ради любви. Да что человек! Вспомните Патриция.
Сенбернар Патриций принадлежал Адашевым, но Вадим, готовя сюрприз на день рождения матери, какое-то время держал щенка у соседей. Обе семьи души не чаяли в пушистом красавце; и пес не смог пережить истинного своего, как он считал, хозяина — Павла Федоровича. «Теперь он в тех садах за огненной рекой, где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин», — любил цитировать Вадим, но сейчас он с тревогой наблюдал за матерью. Катя же просто оцепенела от ужаса, природу которого определить и не пыталась.
— К чему такие погребальные настроения, мама?
В прихожей отрывисто звякнул звоночек, и Ксения Дмитриевна провозгласила со смехом:
— К явлению отца Гамлета!
Отец Вадима Петр Александрович бывал в семье чрезвычайно редко и первым делом осведомился о здоровье Ксении Дмитриевны. «Неужели она так плоха, — испугалась Катя, — что даже Скупой Рыцарь проявляет участие!» Но когда он с той же ледяною любезностью спросил, как поживает Катин папа, она внезапно успокоилась — старик полностью погряз во тьме средневековья — и ответила кратко:
— Он умер три года назад.
