Прыжок в неизвестное [Свобода] - Перуц Лео (книги без сокращений .TXT) 📗

Я подошел к окну. Внизу был сад. Немного дерна, кусты сирени в цвету, несколько цветочных клумб, фуксии или, может быть, анютины глазки или гвоздики. И среди них — дерево. Из одного открытого окна доносилась музыка граммофона: «Принц Евгений, рыцарь благородный».

И эта песня вдохнула мужество в меня. Я решил при словах «крепость города Белграда» броситься вниз. Я закрыл глаза, но слово «Белграда» слишком скоро пришло, и я отложил это до слова «пролом» — «повелел пролом в стене устроить». Но в следующий миг опять отложил до слова «вперед» — «вперед помчаться». Да, на нем я остановился твердо, это было слово подходящее, похожее на команду. Я выгнулся из окна, солнце припекало мне голову, и я упивался последними мгновениями, и затем это пришло — «вперед»! Я оттолкнулся, потерял опору, слышал еще, как часы на колокольне начали бить девять, и потом…

— Что потом? — крикнула Стеффи Прокоп.

Она схватила Дембу за плечо и глядела на него в упор широко раскрытыми глазами.

— Ничего, — сказал Демба. — Я потерял сознание.

Сразу потерял сознание? — прошептала девушка, бледнея от ужаса.

Нет, не сразу. Я соскользнул по кровле, крытой черепицами, это я еще помню. И потом две ласточки вылетели из своего гнезда около желоба. Мне показалось также, будто я слышу крик, и в тот же миг я почувствовал странный, много лет уже не ощущавшийся мною гнев против моей матери. Как-то давно, видишь ли, когда я был малюткой, мать уронила меня на землю. И тогда у меня возникло это чувство, не то страх, как бы со мной чего ни случилось, не то гнев, потому что мать моя вскрикнула. И такое же чувство теперь опять появилось.Но сейчас же после этого я лишился сознания. Должно быть, я при падении ударился обо что-нибудь головою, о стену дома, может быть, или о желоб на крыше.

Придя в себя, я не знал, что случилось. Я постарался думать. Это не удалось. Я не мог фиксировать ни одной мысли. Это было мучительно. Но потом вдруг мысли зашевелились. «Кто я, в сущности, такой?» — возник в голове вопрос. Не так ясно, не в виде фразы, как я его тебе передаю теперь, а в виде такого томительного нащупывания какой-нибудь неподвижной точки в пустоте безумия. Потом я опять осознал, кто я такой, и спрашивал себя только: «Где же я нахожусь?» И возникали ответы: «Дома, в своей постели… Микш, мой сожитель, сейчас придет… Надо вставать». А затем: «В гимназии, в пятом классе, на моей парте, в предпоследнем ряду… Нет, как же я мог заснуть в кафе среди бела дня!» Но внезапно я перестал различать то, что меня окружало. Кусты, дерево, дома закружились в вихре, я вспомнил старого маклака, горчичницу из эмалированной меди и обоих полицейских и вдруг понял ясно, что произошло и где я нахожусь.

Но граммофон продолжал играть, и все еще не прошли слова: «вперед помчаться». С колокольни доносился бой часов, било девять. Все вместе — падение, обморок и возвращение к сознанию длилось не больше двух секунд.

Голова у меня страшно болела. Я все же попытался встать. Это мне удалось. Возле меня лежали две сломанные ветки. Я упал через листву орешины, и это смягчило силу удара. Я попробовал шагать. В ногах я тоже ощущал теперь легкую боль. Должно быть, у меня сделалось на коже несколько ссадин.

Я огляделся по сторонам. Ни души вокруг. Никто меня не видел. Только кошка мчалась, спасаясь бегством, через сад. Оба полицейских все еще, вероятно, бились над дверным замком на чердаке.

Головная боль прошла. Пальто мое и шляпа лежали возле меня на земле. Я поднял их, а также пенсне, которое чудесным образом не разбилось. Я заметил, что упал на кучу песку, и почистил, как мог, пиджак и брюки. Потом вышел через открытые ворота, не встретившись ни с кем, свернул на улицу и был свободен…

Станислав Демба встал и медленно сел опять. Потупился и задумался. Потом сказал:

— Если не говорить о наручниках.

Глава IX

— Да, — сказал Демба, — если не говорить о наручниках. Я ведь, кажется, сказал тебе, что они надели на меня наручники, когда я во второй раз хотел броситься на старика там, наверху, перед его стеклянной дверью. И вправду, до моего сознания не доходило, что я закован, даже когда я счищал песок с пиджака. Я был свободен. Я мог идти, куда хотел, и так скоро, как хотел. Я мог скрыться. Это было все, что я сознавал.

Клеттенгассе была безлюдна. Мне совсем не приходило в голову прятать руки, так был я неосторожен, так легкомыслен, так мало придавал значения неудаче, постигшей меня, и опасности, которая меня подстерегала, притаившись в наручниках.

Я опять почувствовал тошнотворный запах солода и зажал нос. Я проходил мимо одного закрытого окна в первом этаже, сквозь которое глядела на улицу какая-то старуха. Вдруг на ее лице выразились отчаяние и ужас, она обомлела от страха. Открыв рот, она вытаращила на меня глаза, не могла ни позвать людей, ни крикнуть. Тогда и я испугался этого искаженного лица и себя самого и спрятал руки под пальто, завернул в него кисти рук. Потом загнул за угол.

Я шел по лабиринту узких улочек, часто менял направление и вскоре уверился, что оба полицейских агента найти меня уже не могут, разве что им какой-нибудь случай придет на помощь. Я стал тогда думать, как бы мне поскорее выбраться из Хайлигенштадтского квартала. Проходя мимо одного нищего старика, я остановился и хотел подать ему несколько крейцеров. «Пятьдесят геллеров, — подумал я, — жертвую в благодарность провидению за то, что я опять на свободе». Но в последний миг мне пришло в голову: «Это ведь невозможно. Я выдам себя, если опущу руку в карман». Я отошел от нищего. Он уже проговорил слова благодарности и был, вероятно, разочарован. Но я не мог ему помочь и остался перед ним в долгу за несколько пожеланий доброго здоровья. И только теперь, когда пошел дальше, я почувствовал в первый раз, что наручники — это нечто большее, чем маленькая досадная неудача, хотя и не догадывался еще об их действительном значении, о том, что они — страшное, дышать не дающее бремя и что оно будет меня безжалостно пригнетать к земле подобно тому старику, который в «Тысяче и одной ночи» оседлал мореплавателя Синдбада.

Я услышал звонок трамвая, пошел быстрее и вышел на площадь с маленьким сквером. Там остановился вагон. Я вошел в него. Но не успел подняться на площадку, как уже сообразил: «Боже ты мой, я ведь не могу взять билет своими скованными руками». По счастью, вагон был переполнен, и кондуктор находился от меня еще довольно далеко. Я проехал часть пути и, когда кондуктор стал ко мне приближаться, вышел на остановке, как будто тут мне и надо было сойти, и пошел пешком до следующей остановки. Этот маневр я повторял раза три-четыре. Он был хорош, я скоро попал в совсем другую местность и оказался в безопасности.

— И они тебя никак не могут найти, Стани? — боязливо спросила Стеффи Прокоп.

— На этот счет ты можешь быть спокойна, дитя мое. Вена велика. И если бы даже злой рок меня свел с обоими полицейскими, они бы меня наверняка не узнали. Видели они меня только совсем короткое время, в сумраке старого дома. Кроме того, на мне теперь другая шляпа и вместо пальто — накидка, изобретенная как будто нарочно для людей, которые желают прятать свои руки… И, наконец, я сегодня дал себе подстричь усы по-английски. Я ведь выгляжу теперь совсем другим человеком, не правда ли?

— Да. Ты немножко изменился.

Вот видишь! — сказал удовлетворенно Демба. — Впрочем, побриться было совсем не так легко. Это сошло благополучно, но я чуть было не попал в безвыходное положение. Я, видишь ли, был предусмотрителен и, прежде чем войти в парикмахерскую, достал в подворотне деньги из кармана. Пока меня брили, я держал все время пятьдесят геллеров в руке. Когда после бритья подмастерье чистил на мне платье, я выронил деньги на пол как-будто по неловкости. Подмастерье поднимает их, и я уже радуюсь удачной своей мысли и направляюсь к двери.

Вдруг он мне говорит:

— Еще десять геллеров, пожалуйста.