Подсказки пифии - Сунд Эрик Аксл (версия книг .TXT) 📗

Кёртис, страдавший эпилепсией, повесился в двадцать четыре года. Но самоубийство не для нее. Самоубийство будет означать проигрыш, она словно позволит им взять над собой верх.

And she gave away the secrets of her past, and said I’ve lost control again [13].

Перед тем как покончить с собой, Кёртис смотрел фильм Вернера Херцога “Строшек”, и Мадлен подумала, что делала то же самое. Последним в его жизни саундтреком стал The Idiot [14]. В ушах Мадлен все ее долгое путешествие из Южной Африки в Швецию угрюмо звучал тот же диск.

And a voice that told her when and where to act, she said I’ve lost control again [15].

Закрыв глаза, Мадлен слушала музыку и думала, почему она здесь.

Женщина, когда-то называвшая себя ее матерью, часто напоминала, чтобы Мадлен обращалась к ней по имени, дабы подчеркнуть, что она не настоящая мать девочки. В остальном тот факт, что Мадлен – приемная дочь, никоим образом не следовало демонстрировать. Нелогично и унизительно.

Но не поэтому она должна умереть.

Когда человек молча смотрит, как взрослые мужчины насилуют маленькую девочку, человек очень быстро осушает доставшуюся ему на долю чашу божьей милости. Если человек находит удовольствие в том, чтобы вместе с другими смотреть, как голые, накачанные наркотиками мальчишки дерутся в свином загоне, и его не волнует, если кто-нибудь из мальчиков умрет, – то божье милосердие утекает с головокружительной быстротой. Все причастные поймут это так или иначе, думала Мадлен – и видела перед собой мертвецов. Вызывала в памяти запах их страха. Воспоминание, прозрачное, как чистейшая горная вода, – и в то же время грязнее испражнений.

Ярость поднялась в ней, и Мадлен крепко потерла виски. Она знала, что она – безумица, равняющая себя с Немезидой, богиней мщения, но этот образ себя она лелеяла всю жизнь. Девочка, которая в один прекрасный день явится в школу с ручным львом. Кто-то, кого люди боятся и уважают.

Через несколько часов, на полпути к Мариехамну, Мадлен выключила музыку, покинула каюту и по коридору направилась к ночному клубу в носовой части корабля. Она не должна опоздать, но и прийти слишком рано тоже нельзя. Мадлен чувствовала удовлетворение – ведь она собирается исполнить то, что так долго предвкушала.

После Шарлотты останется только Вигго Дюрер. Через несколько дней он будет стоять на коленях на краю рва и ждать ее. Они так решили, а Вигго из тех, кто держит слово. Там и тогда все будет кончено, она сотворит себе tabula rasa, пойдет дальше и создаст собственное будущее, где голоса прошлого не будут кричать ей в уши.

В баре было полно народу, и Мадлен пришлось протискиваться между столиками. Гремела музыка, на маленькой сцене пели под караоке две женщины. Обе дико фальшивили, но публика, оценившая их разухабистый танец, свистела и аплодировала.

Быдло, презрительно подумала Мадлен.

Кто-то сильно толкнул ее в спину, кто-то обрызгал ей левую руку пивом. И тут она увидела Шарлотту – та сидела в одиночестве у большого панорамного окна.

Женщина, которую она никогда не называла своей матерью, была одета строго: темный жакет, черная юбка, серые колготки. Как на похороны, подумала Мадлен.

Шарлотта смотрела прямо на Мадлен, их глаза встретились впервые за много лет. Мадлен еле держали ноги, и, чтобы выиграть время, она провела рукой по лицу. Ощутила под кожей острые кости черепа. Протолкалась к столику.

– Ну вот… Мы встретились спустя столько лет. – Шарлотта прищурилась. Смотрела пытливо, изучала Мадлен.

Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…

– Я по своей глупой наивности думала, что мы поладим, – продолжала она. – Но когда я нашла Пео, то испугалась, что ты вернулась.

Мадлен села напротив Шарлотты, глядя ей прямо в глаза и ничего не говоря. Ей хотелось улыбнуться, но губы ее не слушались.

Ей хотелось ответить, но она не знала, что сказать, и хотя столько лет она формулировала свои обвинения, на нее вдруг нашла немота. Она чувствовала себя на нуле. Как остановившаяся машина.

– Полиция спрашивала о тебе, но я ничего не сказала. – Шарлотта уже явно нервничала. – Меня допрашивали двое полицейских, они подозревают, что ты можешь быть замешана в смерти Пео, но я не сказала абсолютно ничего.

Мадлен казалось, будто Шарлотта пережевывает каждую фразу по несколько раз, словно слова горчат и она хочет поскорее выплюнуть их изо рта. Иногда губы двигались, но из них не исходило ни звука, и это выглядело как спазмы или тик.

Мадлен не отвечала. Молчание давило, оно было тяжелым от горя и стыда.

Женщины на сцене допели, и на их место поднялся изрядно выпивший мужчина лет сорока, встреченный восторженными криками.

Шарлотта обеспокоенно заерзала, подобрала со стола несколько несуществующих крошек и глубоко, тяжело вздохнула.

– Чего ты хочешь? – устало спросила она, и Мадлен увидела в глазах этой женщины, которой вскоре предстояло умереть, не только злобу. За зеленоватой, с пятнышками радужной оболочкой глаз Шарлотты Мадлен различила настоящее удивление.

“Неужели она не понимает? – думала Мадлен. – Неужели она настолько испорчена, что понятия не имеет, зачем я здесь? Нет, не верю. Она же была там. Стояла рядом и смотрела”.

С другой стороны, непонимание и наивность – это просто другие названия зла, подумала она.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу…

Она покачала головой:

– Да, я вернулась, и, думаю, ты понимаешь зачем.

– Не понимаю, о чем ты… – У Шарлотты блуждал взгляд.

– Да понимаешь, понимаешь, – оборвала ее Мадлен. – Но прежде чем ты сделаешь то, что должна сделать, я хочу, чтобы ты ответила на три вопроса.

– Что за вопросы?

– Первый. Я хочу знать, почему я оказалась у вас.

Но Мадлен сразу поняла, что просит невозможного. Как будто спрашивает о смысле жизни, загадке мироздания или о том, сколько горя может вынести человек.

– Это просто, – ответила Шарлотта, словно уловив истинную суть вопроса. – Твой дед, Бенгт Бергман, знал Пео по работе в фонде, и когда твоя мать сошла с ума, они решили, что мы позаботимся о тебе.

Мадлен дернулась, когда Шарлотта упомянула ее настоящую мать, но на ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Мы дали тебе все, в чем ты нуждалась, и даже больше. Лучшая одежда, самые дорогие игрушки и вся любовь, какую только может человек питать к неродному ребенку.

Она лишь царапает по поверхности, подумала Мадлен. Бросает мне какие-то общие слова.

– Но ты вечно все делала поперек, и нам пришлось проявить строгость, – продолжала Шарлотта.

Мадлен вспомнила мужчин, которые приходили к ней в комнату по ночам. Вспомнила боль и стыд. Все, от чего в ее груди образовался твердый шарик, который со временем превратился в камень и врос в ее плоть.

Она не может ответить, потому что не поняла вопроса, подумала Мадлен. Никто не мог из тех, кого она убила. Когда она спрашивала их, они только тупо таращились на нее, словно она говорила на каком-то непонятном языке.

– Кто принял решение о моей операции? – спросила Мадлен, никак не комментируя слова Шарлотты.

– Я и Пео. – Взгляд Шарлотты стал ледяным. – Разумеется, мы советовались с врачами и психологами. Ты дралась, кусалась, другие дети боялись тебя, и мы наконец сдались. Другого выхода не было.

Мадлен вспомнила, как врачи в Копенгагене заставили умолкнуть голоса внутри ее головы, но с тех пор она больше ничего не чувствовала. Ничего.

После Копенгагена вкус имели только кусочки льда, и Мадлен поняла, что и с этим вопросом попала в тупик. Она так и не узнает почему.

Она искала ответа и убила тех, кто оказался не в состоянии поделиться правдой, которая теперь всегда будет бросаться в глаза своим отсутствием.

Остался всего один вопрос.