Дело вдовы Леруж - Габорио Эмиль (бесплатные онлайн книги читаем полные версии .txt) 📗

Вместе с тем знакомства с ним искали, но за качества более основательные: благородство чувств, характер, верность. Те, кто узнавал его достаточно близко, вскоре отмечали здравость и глубину его суждений, высказываемых легко и остро. Под его холодноватой наружностью друзья обнаруживали горячее сердце, необычайную чувствительность и почти женственную мягкость. И если в салоне, где находились люди безразличные и пустые, он не был заметен, то в узком кружке друзей он блистал, ободренный сочувственной атмосферой.

Мало-помалу он привык много выезжать, не считая это напрасной тратой времени. Он полагал и, быть может, не без оснований, что представитель судейского сословия не должен все время сидеть взаперти у себя в кабинете в обществе уложений и кодексов. Он думал, что человек, призванный судить других людей, должен их знать, а следовательно, изучать. Внимательный и осторожный наблюдатель, он следил за игрой интересов и страстей вокруг себя, учась распознавать нити, приводящие в движение окружающих его марионеток, и по необходимости управлять ими. Он, если можно так выразиться, деталь за деталью пытался разобрать замысловатый и сложный механизм, именующийся обществом, за исправной работой которого он призван был наблюдать, управляя его пружинами и колесиками.

И вдруг в начале зимы 1860/61 года г-н Дабюрон исчез. Друзья принялись его искать, но нигде не могли найти. Что случилось? Стали расспрашивать, выяснять и узнали, что все вечера он проводит у маркизы д'Арланж. Это вызвало изрядное и вполне естественное удивление.

У вдовствующих особ, собирающихся в салоне принцессы де Сутне, маркиза слыла, вернее, слывет, поскольку и поныне пребывает в добром здравии, весьма старомодной ретроградкой. Безусловно, она являет собой самое необычное наследие, оставленное нам XVIII веком. Как, каким чудесным образом удалось ей сохраниться такой, какой мы ее видим? Тщетно мы будем ломать себе голову над этой загадкой. Никто не удивился бы, если б оказалось, что вчера она была на вечере у королевы, где к неудовольствию Людовика XVI шла чересчур крупная игра и знатные дамы, не скрываясь, напропалую плутовали. Обычаи, язык, привычки и даже туалеты — все сохранила она с тех времен, о которых насочинено столько нелепых выдумок. Один ее внешний вид может поведать о той эпохе куда больше, чем длинная статья в журнале, а из часового разговора с нею удастся почерпнуть не меньше, чем из толстенного тома.

Родилась маркиза в крохотном немецком княжестве, куда ее родители бежали от карающей руки мятежного народа. Она выросла и воспитывалась среди старых эмигрантов в каком-то старинном раззолоченном салоне, напоминавшем кабинет редкостей. Ум ее развивался под шелест допотопных разговоров, воображение питалось разглагольствованиями не убедительнее тех, что высказывали бы глухие, собравшиеся обсудить творения Фелисьена Давида. [7] Там она черпала мысли, которые в современном обществе звучат столь же нелепо, сколь мысли человека, ребенком заключенного в музей ассирийской культуры и проведшего там лет двадцать.

Империя, Реставрация, Июльская монархия, Вторая республика, Вторая империя прошествовали мимо ее окон, которые она не давала себе труда даже открыть. Все, что произошло после 1789 года, она считает недействительным. Для нее это не более, чем ночной кошмар, и она ждет пробуждения. Она на все смотрела и смотрит сквозь волшебные очки, которые продаются у торговцев иллюзиями и через которые видно только то, что хочется видеть, а не то, что есть на самом деле.

В свои шестьдесят восемь лет маркиза крепка как дуб и ни разу еще не болела. Она невероятно подвижна, деятельна и способна оставаться на одном месте лишь в двух случаях: когда спит или играет в свой любимый пикет. Ест она четыре раза в день, причем на аппетит не жалуется, и обильно орошает еду вином. Питает нескрываемое презрение к изнеженным женщинам нашего века, которым хватает на целую неделю одной куропатки, сдобренной высокими чувствами, излитыми в витиеватых фразах.

Во всем она всегда была да и теперь остается весьма рассудочна. Речь ее находчива и образна. Говорит она смело и за словом в карман не лезет. Если ее слова оскорбляют чей-нибудь деликатный слух, тем хуже! Больше всего на свете она презирает лицемерие. Маркиза верует в Бога, но верует и в г-на Вольтера, так что ее благочестие весьма сомнительно. Однако же с местным священником отношения у нее прекрасные, и подчас она даже оказывает ему честь пригласить его на обед. Должно быть, она считает его чем-то вроде чиновника, который может оказаться полезен для спасения ее души и открыть ей двери в рай.

Из-за всего этого от нее бегают, словно от чумы. Люди боятся ее высокомерия, бестактности и бесцеремонности, с какою она выпаливает им в лицо все гадости, которые приходят ей в голову.

Из родственников у нее осталась лишь дочь ее рано умершего сына.

Свое некогда очень значительное состояние она промотала; сохранилась только двадцатитысячная рента, тающая с каждым днем. Неподалеку от Дома Инвалидов у нее есть особнячок, в котором она и живет; к нему примыкают тесный дворик и обширный сад.

При всем том она считает себя несчастнейшим созданием на земле и половину дня проводит в жалобах на нищету. Время от времени, после очередного безумства, она признается, что боится умереть в больнице для бедных.

И вот однажды приятель г-на Дабюрона представил его маркизе д'Арланж. Как-то, в хорошем расположении духа, приятель этот увлек его за собой, пообещав:

— Пойдемте, я покажу вам феномен — призрак во плоти.

В первый же раз, когда следователь явился засвидетельствовать маркизе свое почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во второй раз она его позабавила, и он пришел еще. Вскоре она перестала его забавлять, и все же он стал постоянным и преданным посетителем ее бледно-розового будуара, в котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его в свои друзья и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.

— Что за восхитительный человек этот молодой судейский! — говорила она. — Такой тонкий, такой чувствительный! Какая жалость, что он низкого рода. Однако принимать его все же можно: его родители были весьма порядочные люди, а мать — урожденная Котвиз, хоть потом она и опустилась. Я желаю ему добра и употреблю все свое влияние, чтобы ввести его в свет.

Самым большим доказательством ее расположения к Дабюрону было то, что она правильно произносила его имя. У нее сохранилась комичная привычка не запоминать имен худородных людей, которые для нее просто как бы не существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что, если ей случалось произнести их правильно, она тут же спохватывалась и, поправляясь, перевирала еще пуще. Первое время, к неизменному удовольствию следователя, она искажала его имя на тысячу ладов, называя то Табюроном, то Дабироном, то Малироном, то Лалироном, то Ларидоном. Однако по прошествии трех месяцев она уже четко и ясно произносила имя Дабюрон, словно он был каким-нибудь герцогом, владельцем огромных поместий.

Порою она пыталась ему доказать, что он дворянин или обязан стать таковым. Ей очень хотелось, чтобы он обзавелся титулом и поместил на своих визитных карточках дворянский шлем.

— Как же вашим предкам, деятелям, известным в судейском сословии, не пришло в голову выйти в люди, купить дворянство? — спрашивала она. — Вы были бы дворянином, человеком, достойным уважения.

— Мои предки были умны, — отвечал г-н Дабюрон, — и предпочитали быть первыми среди мещан, нежели последними среди дворян.

После таких слов маркиза принималась втолковывать ему, что между самыми достойными мещанами и самыми захудалыми дворянчиками лежит такая пропасть, какую не преодолеть с помощью всех денег на свете.

Однако те, кто удивлялся постоянству г-на Дабюрона по отношению к маркизе, не были знакомы с ее юной воспитанницей или по крайней мере забывали о ней. Она так редко выходила к гостям! Старая дама не любила обременять себя, как она говорила, обществом юной шпионки, мешавшей ей болтать и рассказывать анекдоты.