Дело об императорском пингвине - Константинов Андрей Дмитриевич (серия книг .txt) 📗
— Ну?
— Yes! — сказала я. Английский я знаю отвратительно и перехожу на него только в минуты крайнего раздумья. — Только, товарищи дорогие, ничего нам эта информация не дает, кроме осознания ситуации, которая, кстати, и так уже вырисовывалась. Во-первых, совместное проживание женщины и мужчины, даже если она является федеральным судьей, а он работает на «Нерпе» это скорее естественно, чем противозаконно. Во-вторых, судей в городе не так много, а потому нет ничего удивительного в том, что дело по «Нерпе» попало именно к той судье, предмет страсти которой работает в этой самой компании. Совпадения, безусловно, интересные, но юридически непогрешимые. Разве что отвод судье заявить, но чем и как докажем сожительство Колмогоровой с Братчиковым?
Спозаранник, однако, был категорически не согласен с тем, что полученная информация годна только к утилизации. О своих изысканиях он тут же доложил Обнорскому, игравшему в шиш-беш с Повзло. И шеф, и
его зам сразу же — что для них нехарактерно — отвлеклись от игры.
— Это сенсация! — завелся Обнорский.
— Об этом нужно писать, — вторил ему Повзло.
Такая горячность несколько смутила даже Спозаранника, инициировавшего обсуждение.
— Надеюсь, вы понимаете, что я материал об этом подписывать не буду? — Мне показалось, что я сейчас закричу от раздражения. — О чем вы собрались писать, писатели?
На лица моих собеседников нашла тень отчуждения. Лишь Обнорский сохранил равновесие и язвительно сказал:
— Ну вопрос о новом юристе мы уже начали обсуждать. Может статься так, что ваша подпись и вовсе не нужна будет, мадам Лукошкина. Тем более что, как сообщили по «Радио Свобода», вы собираетесь зажить жизнью замужней женщины? — В последней фразе мне явственно послышался вопрос-сомнение. Казалось, Андрей был готов подробнее поговорить о моих планах и даже желал этого. В отличие от меня.
— Тогда делайте, что хотите. А теперь, если вы не возражаете, я бы дочитала те тексты, которые еще требуют моей подписи. — Я кивнула на материал Завгородней, внимательно следя за взглядом Обнорского.
Тот, увидев фамилию автора, сообщил:
— Интересный должен быть материал. Мы эту тему обсуждали. — С этими словами руководство вышло из кабинета. Вероятно, направилось доигрывать партию в нарды.
Я с сожалением признала, что материал действительно интересный. Не знаю, что так воодушевило Завгороднюю, но и стиль, и фактура были почти безупречны. Совершенно не характерно для репортеров, которые привыкли писать в жанре информационной заметки — без эмоций и без комментариев. Исключением до сего дня был все тот же Соболин, но это у него издержки актерского образования. Однако богатство фактуры в Светкином материале вызвало у меня радость не только с точки зрения читателя. Я почувствовала, как во мне просыпаются чувства, которые я дотоле считала недостойными себя, а поэтому раньше не испытывала — злорадство и стервозность. Судя по времени, прошедшему с момента события, о котором писала Завгородняя, до того, как материал попал ко мне, Светлана вряд ли смогла запастись необходимым набором документов и других доказательств собранной информации. А без всего этого я совершенно спокойно могу не подписывать статью. Причем формально ко мне никаких претензий быть не может — мои требования всегда стандартны для всех, как для репортеров, так и для расследователей.
Разве что интуитивно Светка почувствует, что я с особым удовольствием не подписываю ее шедевр.
Интуиция у Завгородней действительно оказалась на высоте. Открыв ногой дверь в мой кабинет, она картинно облокотилась на косяк и томно спросила:
— Лукошкина, какие у тебя ко мне вопросы?
В общем, до этой темной истории с Обнорским я к Завгородней особых вопросов не имела. Иногда я тихо посмеивалась, глядя на то, как мужики, увидев Завгороднюю, начинают все, как один, напоминать идиотов: блаженная улыбка, восторженные глаза, полная нелепица, которую они изрекают. Я не подозревала у Завгородней наличие большого и светлого ума, хотя и полной дурой, как Обнорский, ее не считала. Мне казалось, что мы просто с ней такие разные, что на каждую из нас найдется свой любитель. Причем я была уверена, что эти любители тоже будут разные. Каюсь, но я считала (почему в прошедшем времени?) себя и образованней, и интеллигентней, и вообще утонченней, что ли, чем Завгородняя. Поэтому я только констатировала наличие Завгородней на этом свете, но не принимала близко к сердцу. До последнего времени.
— Знаешь, Света, у меня вопросы не к тебе, а к твоему тексту. И они все обозначены. Если ты до начала, верстки номера успеешь устранить все неясности, я с радостью подпишу материал. Если нет — увы, таковы правила. Причем не мной установленные. — Я старалась говорить ровно, чтобы Светка не заподозрила в моем голосе все того же злорадства.
Сохранить ровные интонации было очень сложно, потому как они буквально рвались наружу. Но не зря же я в свое время маниакально занималась аутотренингом!
— Ты, Лукошкина, как-то изменилась. У тебя все в порядке? С работой, с личной жизнью? — по всей видимости, Завгородняя решила со мной не церемониться. — Статья — Бог с ней, я за тебя волнуюсь. Ты то зеленеешь временами, то чуть ли зубами не скрипишь. Может, я могу чем-то помочь?
Подумай, Лукошкина! — приветливо улыбнувшись мне, Света удалилась.
Таких, как она, моя мама называет настоящими женщинами. Закаленными в боях с соперницами и в победах над мужчинами. Уверенными в себе, собственной неотразимости и собственной правоте. Идущими по жизни, смеясь. Только сейчас я оценила, что собой представляет Завгородняя. Ее житейская мудрость и опытность вот так вот легко взяли и перевесили и мою образованность, и мою утонченность. Завгородняя буквально ткнула меня, как говорит мой сын Петр, «фейсом об тейбл». Если наш разговор слышал кто-нибудь из Агентства, то, держу пари, уже делаются ставки — на меня и на Завгороднюю.
— Андрей Викторович! услышала я через минуту в коридоре голос Светки, буквально исходящий флюидами. — Не могли бы мы кое-что обсудить у вас в кабинете? — одобрительное урчание стало ей ответом.
Честно говоря, я сомневаюсь, что Завгородняя обсуждала с Обнорским именно мой отказ подписать ее статью. Однако ближе к вечеру Андрей появился у меня в кабинете мрачнее тучи.
— Лукошкина, ты назло, что ли, все делаешь? Чем тебя статья Завгородней не устроила?
Белые ночи подходили к концу. В такие ночи я всегда плохо сплю, еще со студенческих времен, когда это время суток активно использовалось для подготовки к экзаменам.
Иногда этот приятный процесс совмещался с полезным — например, ночным моционом к разведенным мостам. Столько воспоминаний сразу!
Лукошкин, утомленный оперской работой, этой романтики не понимал.
Он считал, что ночь дана для того, чтобы спать, а потому не особенно возражал, когда я уходила в компании с другими. Насмотревшись на красоты Петербурга в сумеречном свете и озябнув от ночного воздуха, я под утро возвращалась домой со странным смятением в груди. Чувства, непонятные мне самой, распирали меня, но говорить об этом ни с кем не хотелось. Тем более с мужем, который, оторвав голову от подушки, встречал меня недовольным ворчанием: «Носит тебя!»
Давненько я не гуляла белыми ночами. Вот ведь рутина как затягивает.
Иногда случается ночью выехать куда-нибудь, но разве тогда есть время осмотреться по сторонам, остановиться, вдохнуть полной грудью! Я посмотрела на лежащего рядом мужчину. Скрестив руки на груди, он безмятежно спал. А мне бы так хотелось, чтобы он вдруг учащенно задышал во сне, тревожно наморщил лоб… Я бы прохладной рукой разгладила ему морщины, дыхание бы его стало ровным, а на губах появилась бы почти детская улыбка. Но этот мужчина спал спокойно. Он вообще все делал очень спокойно, без фанатизма, как он сам любит выражаться. По-моему, у него даже не участился пульс, когда он, в очередной раз предложив мне руку и сердце, получил мое «Да». Он не романтик. Он сделал мне это предложение, отхлебнув кофе из чашки в одной из городских кофеен. Хотя он выбрал очень удачный момент. Я была в растрепанных чувствах — от известия о предстоящей женитьбе бывшего мужа, от неурядиц на работе, от гнетущего осознания того, что в жизни что-то идет не так. Я была готова согласиться на все, что угодно. Даже полететь в космос.
