Игра в «дурочку» - Беляева Лилия Ивановна (библиотека книг TXT) 📗
Михаил, естественно, удивился, почему всем этим делом не занимается следствие прокуроры там всякие. Рассказала ему, как мы с Маринкой ходили по кабинетам правоохранителей и что там услышали.
— Чудные вы, все-таки, отдельные женщины, которые в газетах работают, — сказал Михаил. — Нет чтобы личные дела устраивать, богатых мужей искать…
Мы пришли к нему домой. Он при мне позвонил Удодову и нажал ту кнопку на «Панасонике», которая врубает звук, слышный при желании даже на улице.
— О, Миша! — услыхала я голос Виктора Петровича. — Что вдруг вспомнил обо мне?
— А интересно узнать: не ты ли мелькал с длинноногой брюнеточкой на тусовке в «Рэдиссон-Славянской», где киношники собрались? Недельку назад?
— Брюнеточка понравилась?
— Классная девочка, классная!
— Только таких и держим!
— Рад за тебя, Витя, искренне рад. Воровать не стану. Есть просьбишка.
— Всегда готов! Попутно не исполнишь ли мою небольшую?
— Излагай.
— Надо бы снимки сделать ты бы взялся… порадовал наших ветеранов? Как они обедают, гуляют-отдыхают… Снимков десять. Мы их на стенде повесим. Старые отыграли свое. Сам понимаешь, такой у нас контингент — сегодня жив старичок, книжку читает, на гитаре струны перебирает, а завтра… исчез. Мы, конечно, можем заплатить, но, сам понимаешь, не деньгами, деньжатами… Но Бог тебе припомнит это деяние! Доброе отношение к стареньким — благое дело, Миша!
— Вас понял. Не откажу. Завтра утром имею свободное время. Как ты?
— Все дела отменю! К нам же комиссия должна явиться — мы ей и покажем свеженький стенд! Выручаешь ты меня, Миша, как всегда! У тебя какая просьба?
— Приеду, скажу.
— Договорились.
Он положил трубку в гнездо.
— Татьяна, где твой милый?
— Уехамши. А что?
— Как же он не отговорил тебя от этого авантюрного мероприятия?
— Пробовал. Не хватило терпения. Да и аргументов. Отговорить можно женщину домашнюю, обремененную детьми, стиркой-готовкой… А я что? Я — перекати-поле… Кстати, вроде тебя.
— Значит, твердо решила в прорубь головой?
— Твердо, Миша. Где наша не пропадала! Любопытный же кроксвордик получается с этим самым показательным Домом! Вот и внедрюсь, и присмотрюсь-прислушаюсь, и поломаю голову, почему да отчего да кто виноват, и шарахну дубиной правды по башке нашего обывателя! Может, даже книгу напишу и получу Нобелевскую премию!
— Только так! — поддержал он меня. — Иначе и браться незачем. Мне из премии на бутылку выделишь?
— Да ты, вроде, не пьешь… Кстати, почему не пьешь?
— Кстати, все свое выпил и завязал. В Афгане еще. Аппарат как удержишь, если руки трясутся? Вот то-то же… Да и бабочки-козявочки пьяниц не уважают, фыркают и улетают.
Он поднял со стола фотографию оранжевой бабочки с черной окаемочкой на крыльях, повертел, то приближая, то отдаляя:
— Жаль, Татьяна, я должен уехать. Жаль.
— Не жалей, так устроено, от меня все уезжают.
— Должен уехать и уеду в этот выходной. Хотя если бы был поблизости… Но — должен. Хода назад нет.
— Куда ж это?
— В Таджикистан. Ну и, конечно, бабочек поснимаю и прочую мелочевку. Ключ от квартиры отдаю тебе. Ты же должна где-то жить в качестве Штирлица?
— Я почти сняла уже комнату…
— Дай отбой.
— Михаил, ты — золото…
— Знаю. Другие — нет, не убеждены. А то бы орденок на ленточке повесили.
Под вечер следующего дня он мне доложил:
— Влез в доверие к Вите Удодову по уши! Отщелкал ему двадцать пять кадров. Завтра отнесу. Про тебя говорил… Представил как девицу трезвую, но небольшого ума. Без замаха девицу.
— Правильно. Пойду обрабатывать свою сводную сестрицу. Это ж она — Наташа из Воркуты.
— А если не согласится?
— Убедю. Постараюсь. Костьми лягу.
Вообще-то я не была до конца уверена, что моя провинциалочка легко согласится сыграть свою роль в приключенческом сюжете. Девица она замедленных реакций, патриархальных представлений, что можно, что нельзя, а что нельзя ни в коем случае. Но, с другой стороны, она вряд ли захочет портить со мной отношения.
Я пришла домой, позвонила на дачу, где она с матерью огородничала у богатенькой старушки, которая хотела питаться овощами только со своей земли. Договорились встретиться.
Наташа появилась с улыбкой, веселая, загорелая, её светлая челочка отливала атласом:
— Ой, как там хорошо! У нас домик отдельный! Но нам там только до осени. Мама хочет в Грецию. Там работники нужны. Там долларами платят.
— Ты часто в Москву ездишь?
— А зачем? На даче природа.
— У тебя паспорт с собой?
— С собой, в сумке. А что?
Я начала издалека, перечислила особенности и трудности своей журналистской работы, подчеркнула значимость каждой заметки, где автор выступает против аморального поведения молодежи, бичует безответственность тех молодых людей, которые пьют, употребляют наркотики, хулиганят.
— Это же все ужасно? Ты так думаешь? — спросила Наташу.
— Ясное дело.
— поэтому уверена, ты готова помочь мне.
— Чем смогу… А как?
— Мне надо поселиться в студенческом общежитии. Ну будто я приехала поступать или подруга чья-то. Мне надо посмотреть, как там живут, как юноши и девушки проводят свое время. Чтобы написать все по правде. Чтобы помочь было тем, кому нужно.
— А что я делать должна?
— Ничего. Мне от тебя нужен только твой паспорт. Я с ним пойду туда. Со своим не могу. Я должна прическу сменить. Одеться, как ты. Чтоб никто не узнал.
— Ой, как интересно! Я тебе тогда все отдам воркутинское! И сережки, и юбку, и кофту! Раз такое дело-то! И цепочку с крестиком бери! Бери, бери, у меня ещё одна, серебряная есть и такой же крестик!
— Ой и бедовые мы с тобой девки, Наташа! Надо бы отца поблагодарит лишний раз.
— И верно! Бедовых девок в свет пустил! Со мной поедешь или я тебе все привезу?
— С тобой. Но ты и матери ни слова.
— Поняла.
— И ещё одно: в Москве не появляйся до двадцатого июня. Я тебе сама позвоню, когда будет можно.
— Раз надо — не высунусь с дачи.
— Теперь я тебя расспрошу про Воркуту, про школу, где ты училась, про детсадик, про дом, где жила…
— Давай, начинай…
… Глянула в окно, где сияло чистотой и невинностью голубенькое майское небо, почикала ножницами по воздуху и резанула… К моим ногам слетела длинная светлая прядь…
Михаил, как ему и было велено, сидел на кухне, допивал кофе и продолжал считать мою затею по меньшей мере необдуманной. У двери, в прихожей, уже стояла его командировочная тяжеленная сумища, где основное место занимали фотопринадлежности, включая три фотоаппарата и фоторужье.
— Вхожу на подиум! Музыка! Гляди!
— Мать честная! — воскликнул он то ли в восхищении, то ли в досаде. — Во что себя превратила! Глухая провинция! Не жалко волос-то?
— Не-а. Немножко.
— Ох, Татьяна, Татьяна… И куда лезешь на свою голову! Не женское это дело!
— Ага! Женщине пристало лишь прозябать на задворках жизни. Без претензий.
— В последний раз спрашиваю: ты хоть понимаешь, куда лезешь? Там уже целых два трупа. Или три.
— Не каркай! Но если я уже и волосы изуродовала во имя правды — значит, ходу мне назад нет.
Он поднял с пола свою сумищу…
— Знаешь, почему ты затеяла все это? Потому что без любви живешь, без настоящей, кондовой любви, чтоб до скрежета костей и поломки челюстей.
— Золотые слова роняешь, Михаил! Но дороже всего была бы подсказочка: где сыскать такого мужичка, чтоб он к тебе и ты к нему со всей искрометной страстью, чтоб друг от друга автокраном не отодрали? Где? Сам-то куда, между прочим, помчался? В Таджикистан, на границу, где пульки не только соловьями свистят, но и жалят. Чего тебе-то в Москве не хватает?
— А может, тоже любви? Надо подумать. Так или иначе, хочу встретить тебя здоровой и невредимой. И веселой тоже!
— А я — тебя. Два дур… то бишь сапога — пара.
И мы рассмеялись. Он захлопнул за собой дверь. А я осталась одна-одинешенька в чужой квартире, с чуждой мне челкой до бровей, разлученная с родными и близкими. Зато при «легенде», подтвержденной чужим, но отнюдь не фальшивым, паспортом, со знанием разного рода подробностей из жизни Наташи Игнатьевой из Воркуты, которая, кстати, согласно придумке Михаила, есть евойная любовница… А то б почему он держал её в своей комнате? Какой ему интерес?
