Голубые пески - Иванов Всеволод (читать книги без регистрации полные .TXT) 📗
VI
Под утро матрос, секретарь, Топошин кулаком в дверь разбудил Запуса. Сморкаясь и протирая глаза, сказал:
— Вечно выспаться не дают. Арестованных там привезли.
— Сколько?
— Двое. Из города ехали, говорят жену ищат. У кордона, на елани поймали. Оружья нет. Одного-то знаю — подрядчик, а другой, грит, архитектор. Церкви какие-то строят, ничего не поймешь. Какие теперь церкви? Насчет казачьей лавы бы их давнуть, знают куда хочешь. Возможные казачьи шпионы и вообще чикнуть их…
— Подумают, из-за жены. Допросить. В сарай. Зря нельзя.
Запус вернулся в комнату. Заголив одеяло и тонко дыша усталым телом, спала Фиоза Семеновна. Щеки у ней загорели и затвердели; крутым обвалом выходили пахучие бедра.
— Весело! — навертывая портянки, сказал Запус.
И опять, как вчера, резко стуча по столу ребром ладони, одной рукой завертывая папироску, спрашивал:
— Подрядчик Качанов? Архитектор Шмуро?
Шмуро не хотел вытягиваться, но вытянулся и по-солдатски быстро ответил:
— Так точно.
И тыкаясь в зубы отвердевшим языком, Шмуро (стараясь не употреблять иностранных слов) рассказывал о восстании в городе.
— Мобилизовали, — сказал он тихо, — я не при чем. Мне и руку прострелили, а какой я вояка?
Сюртук под мышками Кирилл Михеича лопнул, торчала грязная вата. Разряжая бородку пальцами, он отодвинул Шмуро и, устало глядя в рот Запуса, спросил:
— Жена моя у тебя? Фиеза?
Запус поднял ладонь и через нее взглянул на свет. Плыла розовая (в пальцах) кровь и большой палец пахнул женщиной. Он улыбнулся:
— А вы, Качанов, в восстаньи участвовали?
Кирилл Михеич упрямо повел головой:
— Здесь жена-то или нету?..
Шмуро тоскливо вытянулся и быстро заговорил:
— Артемий Трубычев назначен комендантом города. Организован из представителей казачьего круга Комитет Действия; про вас ходят самые противоречивые и необыкновенные слухи; мы же решили уйти в мирную жизнь, дабы…
— Нету, значит? — глядя в пол, сказал Кирилл Михеич.
Запус закурил папироску, погладил колено и указал конвойным:
— Можно увести. Казаки будут близко — расстреляем. Посадить их в сарай, к речке.
Солдат-конвойный зацепил в дверях полу шинели о гвоздь. Стукая винтовкой, с руганью отцепил сукно. Запус наблюдал его, а когда конвойный ушел, потянулся и зевнул:
— Я на сеновал, Семен, спать пойду. У меня баба там лежит, разбуди. Зовут ее Савицкая, она у нас добровольцем. Скажи — пусть оденется, возьмет винтовку и караулит.
— Мужа?
— Обоих. А этот караул ты сними.
Матрос Топошин сплюнул, вытер узкие губы и широко, точно нарочно, расставляя ноги, пошел:
— Ладно.
Обернулся, дернул по плечу рукой, точно срывая погон:
— Это для чего?
— Песенку знаешь: «милосердия двери отверзи ми»?..
— А потом?
— Маленький я в церкви прислужничал, попу кадило подавал. Вино любил пить церковное и в алтаре курил в форточку. Запомнил. Песенку.
— Ишь…
Матрос Топошин вышел в ограду, махнул пальцем верховым и, стукая пальцем в луку седла, сказал тихо:
— Туда к речке, в тополя валяйте. Как трое из сараев пойдут, бей на смерть.
Корявый мужиченко поддернул стремя и пискнул:
— Которого?
— Видать которы бегут, амбиция. Своих, что ли?
— Своих мы против.
В сарайчике на бочке сидели Шмуро и Кирилл Михеич. Скрестив ноги и часто вздрагивая ляжками, Шмуро крестился мелкими, как пуговка, крестиками. Губы у него высохли, не хватало слюны и в ушах несмолкаемо звенело:
— Господи помилу… господи помилу… господ поми…
Иногда потная рука ложилась близко от подрядчика и он отодвигался на краешек.
— Барахло-то наше поделют? — спросил Кирилл Михеич. — Все ведь теперь обще. А я белья набрал и для Фиезы шелково платье.
Шмуро стал покачиваться всем туловищем. Бочка затрещала. Кирилл Михеич тронул его за плечо:
— Слышь, англичанка! Сломашь.
Шмуро вскочил и, вихляя коленками, отбежал в угол. Здесь рухнул на какие-то доски и заерзал:
— Госпоми… госпоми… госпо…
В сарайчике солоновато пахло рыбой. Голубоватые холодные тени, как пауки. В пиджаке было холодно. Кирилл Михеич нашел какую-то рваную кошму и накрылся.
У дверей женский сонный голос спросил:
— Не сходить?..
Другой, тверже:
— Полезут, лупи штыком в морду. Буржуи, одно! Буфера-то чисто колеса, у-ух… нарастила! Мамонька, ишо дерется!
Сбросил, потом опять надернул кошму Кирилл Михеич. Робея, ногой подтоптал под себя слизкую глину сарайчика, — подошел к двери. С ружьем, в солдатской фуражке и шинели, она, Фиоза. Отвердели степным загаром щеки и вспухли приподнятые кверху веки.
Наклонившись, щупая пальцем щель, сказал Кирилл Михеич:
— Фиеза! Жена!..
Законным, извечным испугом вздрогнула она. Так и надо. Оттого и быть радости.
— Твое здесь дело, Фиеза?
Неумело отвела ногу в желтом солдатском сапоге; повернула ружье, как поворачивала ухватом, и неожиданно жалобно сказала:
— Сиди, Кирилл Михеич… сиди… убью! Не вылазь лучше.
И еще жалобнее:
— Владычица, богородица!.. Сиди лучше.
Ему ли не знать закона и богородицыных вздохов? На это есть другой, мужичий седой оклик:
— Фиеза, изобью! Отворяй, курва. Я из-за тебя всю степь до бора проехал; убьют, может, из-за тебя… Васька-то твой, может, с'ест меня, измотает живьем, а ты чем занимаешься!? Поселок Лебяжий попалили, ни скота, ни людей…
— Не лезь, Кирилл Михеич, не лезь лучше…
И, хряпая досками, предсмертно молился Шмуро:
— Господи поми… господи по… господи поми…
Потом тише, так, как говорил когда-нибудь в кровати о пермской любви, о теплых перинах, широких, как степь, хлебах, о сухой ласке, сухими мужичьими словами:
— Опять ведь все так, Фиезушка, я тебе все прощу… никто ничего не знат, ездила в поселок и — только. Ничего не водилась, спальню окрасим… Артюшка уехал, никого, всем домом наше хождение… Комиссар-то, думашь, тобой дорожит, так, мясо, потреться и — будет. Он и караул-то этот снял, тебя поставил — бежите, дескать; куда мне вас… Фиезушка!
Припадочным, тягучим криком надорвалась:
— Бежите-е?.. Врешь! Врешь!..
Штыком замок — на землю. Замок на земле, как тряпка. Хряснул неловко затвор. Кирилл Михеич в угол, черная смоляная дудка дрожит на сажень от груди.
— Фиезушка-а…
Обводя тело штыком, кричала:
— Пиши… пиши сейчас… подписку пиши… развод пиши… развожусь… Ты, сволочь!
Мягко стукнул приклад в Шмуро. Архитектор вскочил, сел на бочку и, запыхаясь, спросил:
— Вам что угодно?
На него тоже дуло. Под дулом вынул Шмуро блок-нот и, наматывая рассыпающиеся буквы, написал химическим карандашом:
«Развод. Я, нижеподписавшийся, крестьянин Пермской губернии, Красноуфимского уезда, села Морева, той же волости, Кирилл Михеич Качанов»…
В это время Васька Запус брился перед обломком зеркала. Секретарь, матрос Топошин, вытянув длинные ноги, плевками сгонял мух со стены. Мухи были вялые, осенние, и секретарю было скучно.
— Параллелограм… — сказал Запус: — ромб… равенство треугольников… Все на войне вышибло. Чемоданы тяжелей ваших вятских коров, Семен?
— Тяжелей.
— Пожалуй, тяжелей. Все придется сначала учить. Параллелограм… ромб… И насчет смерти: убивать имеем право или нет? И насчет жизни…
— Насчет жизни — ерунда.
— Пожалуй, ерунда.
Топошин пальцем оттянул задымленный табаком ус. В ноздрю понесло табаком. Матрос жирно, точно из ведра, сплюнул:
— Табаку бы где-нибудь хорошего достать.
