Комендантский час - Хруцкий Эдуард Анатольевич (бесплатные книги полный формат .TXT) 📗
Иван поставил вазу на стол. И сразу в комнате стало весело и радостно, совсем по-летнему. Инна подбежала к Шарапову, обняла и крепко поцеловала.
Наступило то веселое оживление, которое всегда царит за столом, когда собираются за ним приятные друг другу люди. Кому-то не хватило вилки, у кого-то рюмка оказалась слишком маленькой. Все эти милые мелочи порождали веселье и шутки.
Но вот рюмки у всех налиты, закуска положена на тарелки, в комнате на секунду установилась тишина.
— Товарищи, — встал Александр Петрович, — сегодня у нас день радости. Семья наша пополняется. О дочери своей я ничего говорить не буду, а о зяте скажу. Я рад, душевно рад, Игорь, что ты в наш дом пришел. Я сына хотел, да… Теперь у меня сын и дочка. И как отец я своим сыном горжусь. Горжусь его профессией, званием его чекистским горжусь. В нелегкое время мы гуляем на этой свадьбе, враг к Москве рвется. Но жизнь продолжается. Желаю вам, мои милые, прежде всего мужества, потому что оно очень нужно нам всем, и счастья, настоящего и большого.
После него говорил Данилов, потом бабушка, мать, Степан Полесов. Самый короткий тост принадлежал Шарапову. Он встал, оглядел всех лукавыми, смеющимися глазами и сказал одно лишь слово: «Горько!»
Время бежало незаметно. Вот попрощался с гостями Александр Петрович, он даже на свадьбу дочери мог приехать только на два часа. Завод, на котором он был директором, работал для фронта, ремонтировал танки, делал мины. Сейчас на нем выполнялся срочный заказ: собирали бронепоезд.
Отец ушел, а они еще выпили за его здоровье, за завод, за тех, кто на фронте.
Данилов поставил рюмку на стол и вдруг увидел гитару. Как же он ее не заметил раньше? Она стояла на диване у самой стены. Иван Александрович встал, вытащил инструмент из угла.
— Ого, — засмеялся Игорь, — Иван Александрович, у вас, никак, тяга к слободской лирике?
— Это почему же? Гитара — инструмент прекрасный, а твою «слободскую лирику» можно и на концертном рояле играть. Не в том дело, на чем, а — как и что.
Данилов начал осторожно настраивать гитару. Потом взял первый аккорд, сначала тихо, затем сильнее… Иван Александрович пел старые, давно забытые романсы. Его голос, тихий, чуть с хрипотцой, заполнил комнату. Слова романсов были просты и нежны. Они звучали словно откровение. Но вместе с тем они были знакомы, мучительно знакомы…
— Это же Есенин. Ну, конечно, Есенин, — сказала Инна.
— Правильно, — Данилов отложил гитару, — это Есенин, чудесный поэт, истинно русский, только вот его у нас почему-то забывают.
— Его не забывают, но нам нужна прежде всего гражданская лирика, — возразил Игорь.
— Нам вообще нужна лирика, тем более есенинская. Человек иногда должен грустить и даже плакать. Это очищает…
Внезапно ожил молчавший до этого репродуктор.
«Граждане! — произнес уже знакомый голос диктора. — Воздушная тревога! Граждане! Воздушная тревога! Штаб противовоздушной обороны приказывает…»
— Поздравили, — усмехнулся Полесов.
— Мрачно шутишь, Степа, — Данилов надел шинель, — пошли.
— А может быть, останемся? А? Ребята, что мы, смерти боимся? — крикнул Муравьев.
— Боимся, Игорь, ох как боимся. — Шарапов взял со стола папиросы. — Смерть, она тебя не спросит. Нет. Придет — не заметишь. Нам жить надо. Дел у нас еще много очень.
Быстро они спустились по лестнице. Площадь была темна и казалась безлюдной. Но первое впечатление было обманчивым. Площадь жила короткой, но тревожной жизнью. В темноте ко входу в метро двигались десятки людей. Ночь была заполнена шарканьем подошв и человеческими голосами.
Они пересекли площадь, вошли в метро. Вестибюль гудел от множества голосов: искали потерявшихся, звали знакомых.
«Но ведь все спокойно, — подумал Данилов, — да, торопятся, боятся, конечно, но паники-то нет. Молодцы!» У эскалаторов два милиционера умело направляли людской поток. Сначала — женщины, дети, старики, потом — мужчины. Впрочем, последних почти не было.
Вдруг равномерное движение нарушилось. Данилов сначала даже не понял почему. Закричала женщина, надрывно и страшно заплакал ребенок. Очередь смешалась. Сквозь толпу, расталкивая людей, рвался к эскалатору мужчина в полувоенном костюме. На побелевшем лице лихорадочно блестели полные ужаса глаза. Вот он схватил за плечо женщину и оттолкнул, расчищая себе дорогу.
— Полесов! — крикнул Данилов.
Степан понял его сразу. Раздвинув плечами людей, он встал на дороге. Человек наткнулся на него, как в темноте наткнулся бы на столб.
— Пусти! — визгливо закричал он. — Пусти!
— Идите за мной. — Степан взял его за руку и вытащил из толпы.
— Пусти!
— Ваши документы, — Данилов подошел к незнакомцу, — ну, быстро!
— Какие документы? Немцы же…
— Молчать! Где немцы? Когда вы успели увидеть их? Паспорт, быстро!
К ним пробирались дежурные милиционеры.
— Возьмите этого человека, — повернулся к ним Иван Александрович, — проверьте как следует, выясните, почему он не на фронте, и доложите мне на Петровку. Фамилия моя Данилов, ясно?
— Так точно, товарищ начальник.
Данилов и Полесов встали в хвост очереди. Она двигалась быстро, и скоро они уже стояли на ступеньках эскалатора. Данилов, глянув вниз, увидел платформу, черную от людей.
Игорь с родными и Шарапов ждали у начала перрона. Они пристроились на каком-то перевернутом ящике. Рядом точно на таких же сидели другие люди. Видимо, ящики специально для этого принесли сюда. Как же люди быстро привыкают ко всему! Прячутся от бомбежки, а уже обставляют свой быт, пытаются сделать его по возможности удобным.
Перрон жил особой жизнью. Он напоминал вокзал. Люди словно ожидали прихода поезда. Вот три старушки сидят на раскладных стульчиках. На чемоданчике, поставленном на попа, разложены карточки лото. Два паренька играют в шахматы, а дальшее седой мужчина в очках что-то пишет, положив блокнот на колени. Женщины баюкают детей, кто-то наливает чай из термоса.
— Вот так и живем! — вздохнула бабушка Инны. — Иван Александрович, когда это кончится?
— Скоро, очень скоро кончится!
«Граждане, опасность воздушного нападения миновала!» — раздался металлический голос из колокола-репродуктора. Но люди не поднимались, они знали, что будет еще несколько тревог, они оставались в метро.
— Пошли, — Данилов встал. — Нет, ты, Игорь, оставайся, на работу явишься завтра. Проводишь жену и придешь.
— Иван Александрович, — сказал Муравьев, — тревога кончилась, мы домой пойдем. Инне собираться надо.
— Конечно, конечно.
Они долго шли по остановившимся ступеням эскалатора. Только сейчас Данилов понял, что метро действительно расположено глубоко под землей.
Площадь все так же была темна и еще более пустынна. Только на Ленинградском шоссе слышался гул моторов. Простились они у Инниного подъезда. Впервые товарищи уходили на работу, а Игорь оставался.
Муравьев
С восьми утра Игорь дежурил у телефона. Ждал Мишкиного звонка. Девять дней не звонил Мишка. Данилов извелся, ожидаючи. Сегодня с утра он уехал под Москву, в село Никольское. Зачем поехал, никому не известно. Такой у него характер: пока сам все не проверит, никому ничего не скажет.
— Ты, Игорь, сиди у телефона, звонка жди. Я не верю, чтобы Мишка пропал, не мог он… Видимо, просто проверяют его.
Данилов с Полесовым уехали, а Муравьев остался в кабинете начальника отделения один на один с телефоном и своими невеселыми мыслями.
Действительно, чему радоваться? Мать с сестрой и племянницами эвакуировалась. Инну он вчера проводил в Челябинск. Всего одну ночь вместе — и она уехала. Почему-то Игорь опять вспомнил дачу. Лес вспомнил и узкую велосипедную дорожку. Велосипедной ее назвали они, на самом деле это была обыкновенная, правда, очень твердая и накатанная, тропинка. Там они с Инной и познакомились. Теперь даже не верится, что это было когда-то. Словно сон…
Ту, их единственную, первую и пока последнюю ночь они не сомкнули глаз. Она пронеслась удивительно быстро, и настало утро, утро разлуки. На перрон они протолкнулись с трудом. Потом тащили чемодан к поезду, пробираясь сквозь плачущих и целующихся людей. Но все же даже здесь существовал свой порядок, строгий и непреклонный. То и дело репродуктор бросал в толпу слова команды, и люди, взяв вещи, уходили на посадку. Состав найти было нетрудно: вокруг него толпилась молодежь. Уезжали институты, причем эвакуировались только девушки, ребята всеми правдами и неправдами оставались в Москве, старались уйти на фронт.
