Дело о вражеском штабе - Константинов Андрей Дмитриевич (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений .TXT) 📗
Кроме Вити в кабинете Обнорского были мы со Спозаранником. Пока Восьмеренко говорил, я не отрывал взгляда от окна, за которым синело уже по-настоящему весеннее и ласковое небо.
— Это все, Витя? — спросил Обнорский.
— Да.
— А причина смерти? — оживился Спозаранник.
— Пока — отравление угарным газом.
— Спасибо, Витя. — Обнорский встал и открыл Восьмеренко дверь. — Иди работай.
Зураб Иосифович, должен вам напомнить… — начал Глеб Егорович.
— Не надо, Глеб, — остановил его Обнорский. — Оставь нас вдвоем.
Спозаранник кинул на шефа удивленный взгляд, но промолчал. Что-то было в выражении лица Обнорского, что не давало права возразить здесь и сейчас.
Андрей сел в кресло у стола:
— Поговорим, Зураб?
— Поговорим, — хрипло выдавил я, хотя никакого желания разговоры говорить у меня не было. Прошла уже почти неделя после пожара на Есенина.
Все это время мне хотелось молчать и думать. Думать о том, что я мог бы сделать, если… Ведь я был командиром.
Для Кости Пирогова, для Вити Сомова…
— Что ты об этом думаешь?
— Не знаю…
— Так не пойдет. — Обнорский закурил. — Это твое дело чести. И надо его закрыть. Здесь и сейчас.
Я тоже закурил и — заговорил. Рассказал Андрею, как искал — живого или мертвого — Сметанина. И как его нашел. Чем дальше, тем легче шли слова. Меня словно прорвало.
— …Похоже, что Сметании по-настоящему испугался не после убийства Ратнера.
Ему стало страшно, когда он узнал о смерти своего напарника — Игоря Понкратова.
Я разговаривал с экспертами. Они сказали, что Понкратову вкачали сверхдозу. Сам он сидел на небольших порциях и пока не собирался повышать.
— Сметании решил спрятаться?
— Решение в теории правильное. Но он оставил очень много следов. В «Сенате» проверили: записки с просьбой вернуть долги или дать в долг кроме Саши Павлова получили еще три-четыре человека. Но дело не в этом…
— В чем?
— Он заманил к себе Костю Пирогова.
Сели— выпили. По душам поговорили. Наверное, в какой-то момент Костя повернулся к Сметанину спиной, и тот его оглушил. Может, бутылкой, может -утюгом… Мало ли чем.
— А мать? Она же потом тело сына опознала?
— Думается мне, что в тот момент, когда Сметании переодевал Пирогова под себя, Ирина Юрьевна заявилась к нему — проведать. Нормальное для матери желание. Тем более была суббота. Как Юра ее убедил — может, запугал, — но она согласилась ему помочь.
— Материнский инстинкт.
— Наверное. Юра запалил квартиру, а сам — наверное, через крышу — перебрался в квартиру Пирогова. Ему нужно было продержаться месяц-полтора, чтобы собрать деньги. А потом — делать ноги.
— Его нашли раньше…
— Хочется думать, что кто-то следил за мной. Что я их навел…
— Это жестоко, Зураб. Слишком жестоко.
— Не знаю, Андрей Викторович, было бы лучше, если б до Сметанина первым добрался я. У меня с ним были свои счеты. Поэтому я его искал…
— Дело чести, — тихо проговорил Обнорский. Он пристально посмотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд. — Но мы ничего не знаем достоверно?
— Выходит, что так. Мы можем только предполагать. — Память услужливо подсказала сентенцию из популярного сериала:
— The truth is out there…
Мой английский всегда был далек от совершенства.
В этот вечер на Северном кладбище почти никого не было. Витя Шаховский остался ждать меня в машине у ворот.
Я с трудом — несмотря на подробное объяснение Кира — нашел могилу Кости Пирогова, которая до сих пор была отмечена фамилией «Сметании».
На памятник временный и убогий — я старался не смотреть. Я смотрел в землю.
— Прости, Костя, — я говорил медленно. Слова с трудом выходили из меня. Так уже бывало. В Афгане, когда мы хоронили погибших. Или отправляли их домой в цинковых гробах. Последние слова, боль и горечь оттого, что не сказал, не сделал что-то раньше. — Прости, что не помог тебе. Ты не волнуйся: мы все исправим. Ты будешь спать под своим именем и со своими. — Из внутреннего кармана куртки я достал флягу. Откинул крышку и сделал большой, крепкий глоток.
Водка обжигала, давила из глаз горячие слезы, но — приносила странное облегчение.
— Прости, Костя. Спи с миром…
ДЕЛО О ВРАЖЕСКОМ ШТАБЕ
«45 лет, возглавляет архивно-аналитический отдел АЖР. Замужем, двое детей. Квалифицированный и ответственный сотрудник, однако из-за капризного характера часто вступает в конфликты с руководством. Склонна к полемике, нуждается в постоянном строгом контроле со стороны начальства».
Из служебной характеристики
— Ну ты, Агеев, и свинтус, — говорила я мужу, блаженно потягиваясь после бурно проведенной ночи. — Я же тебе жизнь спасла, драгоценным здоровьем своим рисковала, а благодарности — ни на грош. Мог бы подсуетиться, по антикварным лавкам побегать, что тебе стоит порадовать жену лишним брюликом?
Приподнявшись на локте, Роман посмотрел на меня. Его взгляд выражал удивление.
— Марина, насколько я знаю, денег, предназначенных для господина Авдотина, в «дипломате» не оказалось. Исчезнуть бесследно они могли, или я ошибаюсь? Ты не догадываешься, куда это они подевались?
— Деньги? Какие деньги? — искренне изумилась я.
Признаться, я никогда не могла понять, почему Андрей Обнорский так настаивает на летучках два раза в неделю — в понедельник и в пятницу.
В пятницу — еще куда ни шло: можно подвести итоги недели, прикинуть планы на следующую. Но в понедельник… Лично мне редко удавалось добавить что-то к пятничному отчету. Впрочем, как и шефу отдела расследований Глебу Спозараннику. Только Володя Соболин, начальник наших репортеров, бойко рассказывал, что на ленте новостей прибавилось десятка полтора новых заметок. Если, конечно, Володя появлялся на летучке. Случалось, что он манкировал этим мероприятием.
— Все? — Андрей почему-то посмотрел именно на меня. Под его взглядом я почувствовала себя как-то неуютно. Так уже было однажды, когда после истории с моим чеченским любовником Обнорский вызвал меня к себе в кабинет для серьезного разговора.
Неужели, он уже знает? Но ведь Родька Каширин обещал, что никому не скажет!
А если все-таки проговорился? Нет. Не может быть.
«Совсем ты плоха стала, мать, — подумала я. — Паранойя, мания преследования. Пора отдыхать…»
— Теперь — работать. — Обнорский потянулся за сигаретой. А мы заторопились к выходу. Первым убежал Володя Соболин: всю летучку он часто смотрел на настенные часы и нервно сгибал-разгибал какую-то бумажку.
Я уже была в дверях, когда Обнорский меня остановил:
— А вас, Марина Борисовна, я попрошу остаться.
Неужели все-таки Родион проговорился? Ведь я же его просила!
Утром в понедельник, по дороге на работу, я не смогла вспомнить, с чего началась наша ссора с мужем. Вроде бы Роман Игоревич сказал, что решил поддержать одного кандидата в Государственную думу, правда, тогда я не придала его словам особого значения. Я стала возражать ему скорее из чувства противоречия и врожденной стервозности. Мама говорила, что это у меня от бабушки со стороны отца — та славилась своим крутым норовом.
Я говорила, что политика — грязное дело. Что депутаты и кандидаты — последние сволочи. Что… В общем, много чего наговорила.
Роман продержался около часа, потом быстро оделся и выскочил из квартиры, хлопнув дверью. Минут через десять я услышала, как, взвизгнув шинами на слякотном апрельском асфальте, сорвалась с места его машина.
Я была почти уверена, что разозленный Роман Игоревич отправился на дачу в Репино. Он всегда убегал туда после наших с ним разборок. Оставшись одна, я бесцельно бродила по квартире. Сама не заметила, как оказалась в его помпезно обставленном кабинете. Села в огромное кресло, рассеянно выдвинула один из ящиков.
