Черный треугольник. Дилогия - Кларов Юрий Михайлович (книга регистрации TXT) 📗
– Почему вы только сегодня сообщили в милицию об ограблении? – спросил я.
– Для этого имелись свои причины.
– А именно?
– В церковной иерархии существует такая же субординация, как и в светской, – спокойно и вразумительно объяснил он. – Поэтому, узнав об ограблении, я счел своим долгом прежде всего поставить в известность патриарха и действовать, сообразуясь с его указанием.
– Выходит, он возражал против того, чтобы вы сразу же сообщили нам?
– Вы склонны к поспешным выводам, господин Косачевский, Патриарх, понятно, не возражал. Но в момент обнаружения кражи его не было. Он находился в Звенигороде. Я туда послал нарочного. Как только было получено указание его святейшества, я тотчас же телефонировал господину Дубовицкому.
– Почему вы так долго не навещали ризницу? – Мне показалось, что он смешался. Но может быть, мне это только показалось?
– Я считал, что в слишком частых посещениях не было особой необходимости.
– Как видите, вы ошиблись.
– За свою ошибку я готов держать ответ перед богом и поместным собором.
Кажется, Димитрий был уверен, что бог и поместный собор с него строго не спросят. Впрочем, на их месте я бы тоже проявил снисходительность: посещения ризницы вряд ли помотали бы ограблению. И в то же время пренебрежение своими обязанностями совсем было непохоже на Димитрия.
– Вы кого-нибудь подозреваете?
– Мой духовный сан не дает мне права на подозрения.
– Список похищенного уже составлен?
– Видимо, да. Этим занимался ювелир ризницы Кербель.
– Вы ему полностью доверяете?
– Кербель работает в ювелирной мастерской ризницы свыше двадцати лет. Кроме того… – Не окончив фразы, он замолчал и поднял кверху глаза.
По водосточной трубе, упираясь ногами в рустовку стены, спускался человек. Поржавевшая, покрытая наледью жесть скрипела, сыпались куски ржавчины…
– Это еще что за явление?
– Кажется, Волжанин, – неуверенно ответил Дубовицкий.
– Какой Волжанин?
– Матрос… Он у нас агентом второго разряда числится.
В сажени с небольшим от земли Волжанин повис на руках и спрыгнул. Мягко ступая ногами в шерстяных носках – сапоги, видимо, оставил в ризнице, – подошел к нам и, обнажив в улыбке золотые зубы, шутовски представился:
– Краса и гордость революционной Балтики Николай Севостьянович Волжанин.
Дубовицкий укоризненно покачал головой:
– Ну зачем же по трубе? Ведь есть лестница… Нехорошо.
– Эксперимент, товарищ Дубовицкий.
– Какой эксперимент?
– Проверочка. Проверял, могли ли те, что ризницу грабанули, этот риф взять.
– Ах, вон оно что?
– Передохну чуток – наверх полезу.
– Шею свернете, – сказал я. – Не советую судьбу искушать.
Он зыркнул на меня глазами, пригладил ладонью мокрую от пота челочку:
– Судьба – баба добрая!
– Как для кого…
– Для моряков, понятно. Меня лично она навек полюбила, не первый год с ней марьяжу. Так что до свиданьица наверху.
Проводив глазами матроса, Дубовицкий меланхолично заметил:
– Вот с каким кадром приходится работать, Леонид Борисович!
Я был согласен с его невысказанной, но подразумевающейся характеристикой. Похожих «братишек» я навидался в Петрограде, когда участвовал в разоружении матросов-анархистов Второго флотского экипажа. Но Дубовицкий зря рассчитывал на мое сочувствие: даже когда он был прав, я все равно не мог преодолеть свою антипатию к нему.
Волжанин с ловкостью кошки карабкался по трубе. Кажется, судьба к нему действительно благоволила…
Я повернулся к Димитрию:
– Вы будете нас сопровождать при осмотре, Александр Викентьевич?
– Если в этом имеется надобность… Правда, меня ждут в синодальном доме…
– Не смею задерживать, Александр Викентьевич.
Когда архимандрит ушел, Дубовицкий удивленно сказал:
– Вы, оказывается, знакомы с его высокопреподобием?
– Без малого двадцать лет. Он преподавал в семинарии, где я учился. В миру его звали Александром Викентьевичем. Александр Викентьевич Щукин.
– А матросик-то курносик вскарабкался! – подал голос Артюхин. – Ну чистая кошка!
Мы задрали головы. Волжанин, который казался снизу совсем маленьким, помахал нам рукой и скрылся в проеме углового окна.
«Вот сукин сын», – подумал я и сказал:
– Повезло вам, Виталий Олегович, с пополнением. Каких лихих ребят прислали, а?
– Разумеется, разумеется, – кисло согласился он.
III
Мы прошли мимо сложенных вдоль стены разобранных шкафов, упакованных в рогожу.
В полутемном зале с застоявшимся воздухом пахло пылью, лампадным маслом и чем-то горелым. На каменных стенах темнели разводы копоти. Под ногами хрустело стекло. Осколками был усеян весь пол. Неподалеку от прямоугольной глубокой ниши валялись обрывки веревок и куски брезента. Тут же несколько окурков, молоток, сплющенная позолоченная чаша, наполовину пустая бутылка с какой-то жидкостью.
– Видимо, здесь грабители упаковывали похищенное, – заметил Дубовицкий.
– Я всегда восхищался вашей проницательностью, Виталий Олегович.
Он покраснел, суетливо достал портсигар, но вовремя спохватился и сунул его обратно: в ризнице курить не полагалось…
– Вы богаты папиросами? – Папиросы, как и духи, были высшего разбора. Давно я не курил таких папирос…
Недалеко от окна лежала груда скомканных парчовых, бархатных и шелковых одеяний. Помощник ризничего, рябой монах в выцветшей камилавке, поспешно поднес лампу. Но в без нее хорошо были видны переливающиеся гиацинтом архиерейские мантии с бархатными скрижалями на груди; шитые золотом плащаницы; старинные, почти в человеческий рост, греческие ризы с вырезом для головы; ризы иерархов православной церкви – саккосы и полиставрии.
Когда-то на экзамене в семинарии меня основательно гоняли по духовным одеяниям. Экзаменатор, ехидный тощий старичок, которого непрестанно мучила икота, по каким-то соображениям, а может, просто из вредности характера, обязательно хотел меня срезать.
«Что знаменует риза, она же фелонь?» – изгибался он вопросительным знаком и приставлял к уху трубочку.
«Когда воины глумились над спасителем, – барабанил я, – они обрядили его в рубище с дырой для головы. Потому, благоговея перед муками распятого, церковь признала сие одеяние священным. Оно напоминает иерею, что в служении своем он изображает господа и потому должен облекаться правдою при всех делах своих».
«А какие слова должен говорить иерей при облачении?»
«Слова псалма: «Священницы твои, господи, облекутся в правду и преподобнии твои радостию возрадуются».
Старичок недовольно икал и задавал очередной вопрос:
«Что знаменует епископская мантия?»
«По изъяснению Симеона Солунского, мантия сия знаменует всепокрывающую силу божию…»
Старичок гонял меня до седьмого пота, но поставил высший балл.
Александр Викентьевич Щукин, принявший вскоре монашество и ставший Димитрием, умел вбивать в тупые бурсацкие головы подобную премудрость…
Интересно, что бы сказал ехидный старичок, увидев этот ворох?
Рябой монах, кряхтя, опустился на колени, вытащил из кучи одежд парчовый саккос с нашивной епитрахилью – припереником, что свидетельствовало о принадлежности саккоса патриарху. Разгладил парчу ладонью, так же кряхтя, поднялся.
– Саккос первого патриарха всероссийского, святейшего Иовы, – сказал он. – Опоганили, святотатцы… Звонцы золотые срезали, круги срезали, жемчуг оборвали…
– Двенадцать крупных жемчужин весом от десяти до шестнадцати каратов, – эхом отозвался тихий надтреснутый голос.
Это сказал маленький человек с непомерно крупной головой на узких, худых плечиках. Он стоял за спиной монаха. Я не видел и не слышал, как он подошел. Это было тем более странно, что каждый шаг здесь сопровождался скрежетом стекла.
– С кем имею честь?… – спросил Дубовицкий.
– Кербель. Ювелир патриаршей ризницы Федор Карлович Кербель.
На нем была длинная, расходящаяся книзу темная крылатка, и от этого Кербель походил на какой-то неведомый природе черный гриб. Очки, одутловатое лицо с обвисшими щеками, в глазах – тихое безумие. Я спросил, составил ли он опись похищенного. Оказалось, что список составлен и копия его передана Карташову.
