Живым не брать - Щелоков Александр Александрович (читаем книги онлайн без регистрации .TXT) 📗
Что и говорить, родной батя у Макса был тот еще. Невысокий, жилистый, дерганый. Сам лысый, но лицо всегда выглядело сине-черным от мгновенно выраставшей щетины — брей её, не брей. Мужики в поселке звали Андрея Северьяновича «сучком». Но не от сучки, а от сучка, поскольку даже видавших виды сибиряков он поражал своим инструментом детопроизводства, который более походил на черенок малой саперной лопаты, чем на живой орган. Мужики старались попасть в баню в час, когда туда приходил Северьяныч: увидеть такое и охнуть от изумления все равно, что столичному театралу сходить на премьеру с любимым актером. Чтобы потом рассказывать любопытным об увиденном и ребром левой руки на локтевой кости правой отмерить фантастические размеры: «Во! Не видел бы сам — не поверил!»
Отцу его сучковатость доставляла одни неприятности. Мать ложиться с ним в постель отказалась сразу после рождения Максима. На упреки отца отвечала коротко: «Мне в инвалидки писаться не хочется». И они развелись, хотя в силу неразрешимости квартирного вопроса продолжали жить в одной квартире.
Стараясь снять с себя печальное заклятие воздержания, отец искал случайных партнерш, но вскоре в поселке женщины его стали бояться. Однажды, когда мать работала на текстильной фабрике в ночную смену, он привел в дом солидного веса и габаритов даму по имени Сима, которая приехала в гости к соседям из Новокузнецка. И тут произошел казус, который уже на другой день живо и с комментариями обсуждали в поселке.
Дама, которую пригласил отец, была веселой и до общения с мужиками охочей. Она с удовольствием приняла участие обязательной разогревочной прелюдии — с отцом они под строганину усидели бутылочку перцовки, подогрели желания и были готовы начать игру по серьезному. Но в самый ответственный момент дама углядела козыри отца и насмерть перепугалась. Она вывернулась из его рук, вскочила с постели.
— Погоди чуток, я в туалет.
Поскольку туалет типа сортир, как это предусмотрено правилами жизни в бараке, находился на улице, дама оделась и вылетела из комнаты. Почти час отец, томясь от неосуществленного желания, тщетно ждал новоявленную подругу. Потом забеспокоился. Он оделся и пошел на поиски. Не нашел. Расстроенный постучал к соседке.
— Кто? — спросила та из-за закрытой двери.
— Тата, это Чикин. Сима пропала. Вышла и её нет…
— Она у меня, — сообщила соседка. — А ты, Северьяныч, иди, иди.
— Пусть Сима выйдет.
— Я сказала — иди. Ты что, барбос, уконтропупить бабу решил? Она вон до сих пор дрожит от страха. Иди, иди…
Вскоре отец покинул поселок. Он завербовался в железнодорожную бригаду, ремонтировавшую пути Сибирской магистрали. Рабочие бригады обитали в товарных вагонах, переоборудованных под жилье. Основной контингент составляли женщины. Отец надеялся, что в обширном море холостячек и вдов он легко найдет кого-то для разрешения своих сексуальных проблем. Но уже через несколько месяцев по всей магистрали при появлении Сучка шел тревожный шорох: убивец приехал. И даже самые любопытные поплотнее затворяли двери — не ворвался бы.
Потом какие-либо вести об отце в Красноборск приходить перестали, и он исчез. Память о нем осталась только в воспоминаниях мужиков, в которых сучок выступал Гераклом половых подвигов.
Главную роль в воспитании Макса сыграла бабушка Пелагея — некогда дородная, но к старости исхудавшая старуха с бельмом на левом глазу. Была она патологически жадной, о чем знали все соседи и потому никогда не обращались к ней с просьбами, даже если нужно было позычить всего щепотку соли.
Все свое добро, накопленные за долгие годы (бабка никогда не выбрасывала даже старые тряпки) она хранила в старинном большом сундуке, обитом для прочности железными полосами. В проушинах сундука красовался амбарный замок, весом килограмма на три. Обороняя богатство, старуха спала только на своем сундуке.
Максимку бабка любила. Когда он приходил к ней, она доставала из заначки ключ, длинный, с большой фигурной бородкой и открывала сундук. Потом запускала руку в его таинственную глубину, шарила там и извлекала на свет конфетку — подушечку, липкую, утратившую форму. Совала в ладонь внучку. Конфета всегда пахла нафталином и мышами, как потом понял Макс — типичными запахами бедности.
Получив сладость, Максимчик сразу зажимал её в кулаке. Этому его научила бабка. Поскольку уроки были наглядными, они крепко запомнились пацану.
Едва Максим забирал гостинец, бабка сразу просила его:
— Дай мне конфетку.
Мальчик доверчиво протягивал к ней раскрытую ладошку, на которой лежала сладость.
Бабка брала её пальцами, длинными и тонкими как китайские палочки для еды. И говорила:
— Дурачок, зачем ты отдаешь мне свое? Вот назад и не получишь.
Максимка морщился, собираясь заплакать. Бабка возвращала ему конфетку.
— Возьми, только больше никому не отдавай.
Максимка собирался отправить гостинец в рот, но бабка его снова просила:
— Постой, постой, покажи-ка мне конфетку…
И снова Максик доверчиво протягивал к бабке руку и раскрывал ладонь.
— Ты дурак?! — голос бабки переполнялся злостью. Она шлепала пацана по затылку. И не просто так, чтобы обозначить удар, а сильно, так что голова дергалась. От обиды и боли Максик начинал реветь.
— Заткнись! — орала бабка. — Врежу!
Надо сказать, что Пелагея Кирьяновна в молодости отбухала три года в колонии общего режима по приговору за хищение социалистической собственности и умела постоять за себя, а при нужде ещё и прищучить других.
О прошлом старухи в поселке знали, и хотя отношения к людям, прошедшим через горнило зоны, здесь было спокойное, за глаза Пелагею все же называли «тюремщицей».
После очередного замаха Максимка вздрагивал, втягивал голову в плечи как черепашонок, но бабка без удара подносила раскрытую ладонь к его носу.
— Видишь, куда грабка тащит? — Она сгибала и разгибала пальцы, то сжимая кулак, то разжимая его. — На вот, попробуй забери у меня конфетку. Ну, попробуй.
Максимка пытался разжать бабкины пальцы, но это ему не удавалось. Та довольно ухмылялась.
— Что, вахлак, понял?
— Понял, — говорил Максик, понурив голову.
— Возьми свою конфету. — Она отдавала сладость и тут же снова просила. — Дай мне, а? На минуту?
— Фиг тебе.
Максик наконец-то усвоил урок. Он обиженно засопел и сунул конфету в рот. Бабка скрипуче смеялась, словно каркающая ворона.
— Понял, наконец. И всегда так поступай. Не забывай, куда грабки гребут.
С тех пор Макс всегда с удивлением и даже презрением смотрел на тех, кто не жалел своего добра, не жмотничал, мог делиться, а пожрать и попить на халяву стеснялся.
Старик ставил свою снасть, выбрался из лодки, присел к костру. Потом взглянул на ноги Макса и вскинул брови.
— Глянь-кось! Я сразу и не заметил! — он укоризненно покачал головой. — Ты же себе все пальцы избил в кровь. Давай-ка я тебя малость подлечу…
Уроки бабки во многом помогли сформироваться мировоззрению и убеждениям Макса. Потому в момент общения со старым рыболовом он испытывал противоречивые чувства. С одной стороны он говорил «спасибо» после каждой услуги, которую ему оказывал старик — мазал йодом и клеил лейкопластырь на большие пальцы его ног, достал из загашника кроссовки и отдал их, кормил хлебом и салом, потом принялся готовить уху. С другой, он испытывал к старику презрение. Судя по внешнему виду, этот человек немногого достиг в жизни именно из-за своей наивности и доброты. Типичный лох, вкалывавший не за деньги, а за идею, за интерес и получил к старости за все рупь, да копу, да пинок в жопу… Вот и опять, с какой балды он вдруг решил обихаживать незнакомого человека? Его об этом просили или обещали подкинуть бабки за доброту? Или только потому, что человек человеку друг, товарищ и брат? А хренка с бугорка он не хочет?
Наблюдая за суетой старика, Макс тщательно скрывал усмешку. Ну, лопух! Чурка с глазами! Его, человека по-настоящему богатого, кормит нищий, которого иначе и не назовешь, кормит дешевой жратвой. А ведь если хорошо подумать, поскольку башка дается каждому именно для этого, то разве задарма он обязан что-то делать? Почему грабки у всех сгибаются и гребут в одну сторону, а богатыми становятся не все? Да потому что у многих под сердцем как гиря висит дурацкая совесть, а скромность, выставляемая напоказ душит инициативу. Быдло оно и есть быдло, и жалости к нему быть не может.
