Напролом - Френсис Дик (книга регистрации .TXT) 📗
– Меня зовут Кит Филдинг, – сказал я. – Мой дед тренирует скаковых лошадей в Ньюмаркете.
Майор остановился как вкопанный.
– Филдинг! Да. Я помню. Мы не любим говорить о лошадях. Так что, будьте любезны, помалкивайте об этом.
Я слегка кивнул, и мы пошли дальше тем же шагом по холодной узкой аллее. Голые деревья щетинились в предчувствии дождя. Через некоторое время Люси сказала:
– Клемент, но ведь он именно затем и приехал, чтобы поговорить о лошадях.
– Это правда? – опасливо спросил майор.
– Боюсь, что да.
Но на этот раз майор не остановился. Похоже, он смирился со своей участью. Я остро ощутил, сколько раз ему приходилось разочаровываться, на какие уступки идти, как часто он должен был сдерживать боль, чтобы, несмотря ни на что, вести себя с достоинством и сохранять мужество перед лицом несчастий.
– Вы журналист? – спросила Люси.
– Нет, я... я жокей.
Она смерила меня взглядом.
– Вы слишком высокий для жокея.
– Стиплер, – пояснил я.
– А-а! – она кивнула. – Мы не держали лошадей, которые участвуют в скачках с препятствиями.
– Я снимаю фильм, – сказал я. – Фильм о неудачах, связанных со скачками. Я надеялся, что вы поможете мне с одним эпизодом. За деньги, разумеется.
Они переглянулись, спрашивая мнения друг друга на своем языке, понятном лишь им двоим, и, видимо, решили не отклонять предложения, не выслушав его.
– А что нам надо делать? – прозаично спросила Люси.
– Просто говорить. Говорить перед камерой, – я указал на сумку, которую нес вместе с кошелками. – Совсем не трудно.
– А о чем? – спросил майор и, прежде чем я успел ответить, вздохнул и сказал сам:
– О Метавейне?
– Да, – ответил я. Лица у них сделались как перед расстрелом. И конце концов Люси сказала:
– Вы нам заплатите?
Я назвал сумму. Они ничего не сказали, но по тому, как они кивнули, было ясно, что это их устраивает, что для них это очень хорошо, что деньги им очень нужны.
Мы все тем же черепашьим шагом прошли автостоянку и подошли к яркоголубой двери их домика. Меня провели внутрь. Я достал камеру и вставил кассету.
Они привычно уселись рядом на обтянутом ситцем диване, местами залатанном лоскутами другого цвета. Комната оказалась неожиданно просторной.
Напротив дивана были большие поднимающиеся окна, а за ними – крохотный мощеный дворик, куда в хорошую погоду можно было выйти посидеть на солнышке.
Люси сказала мне, что в доме есть еще спальня и кухня.
– В общем, тут довольно уютно, сами видите.
Я видел, что мебели у них немного, но она старинная. В комнате было только самое необходимое – похоже, все, что можно продать, они продали.
Я настроил камеру, как мне показывали, и установил ее на стопке книг на столе, встав на колени за нею и глядя в объектив, – Хорошо, – сказал я. – Теперь я буду задавать вам вопросы. Когда будете говорить, смотрите, пожалуйста, сюда, в камеру.
Старики кивнули. Люси взяла мужа за руку – похоже, не столько ища ободрения, сколько затем, чтобы подбодрить его. Я тихо включил камеру на запись и сказал:
– Майор, расскажите, пожалуйста, как вы приобрели Метавейна.
Майор сглотнул и поморгал. Он держался с достоинством, но вид у него был несчастный.
– Майор, – повторил я мягко, но настойчиво, – пожалуйста, расскажите, как вы приобрели Метавейна.
Он прокашлялся.
– Я... э-э... мы почти всегда держали лошадей. Не больше одной за раз – этого мы себе не могли позволить, понимаете? Но мы их любили. – Он помолчал. – Мы просили нашего тренера – его фамилия была Аллардек – покупать для нас на аукционе жеребят. Не слишком дорогих, понимаете? Не больше чем за десять тысяч. Десять тысяч – это был потолок. Но за эти деньги мы получали уйму радости. Несколько тысяч за лошадь раз в четырепять лет плюс расходы на обучение и содержание. И все шло очень хорошо, понимаете?
– Продолжайте, продолжайте, майор, – тепло сказал я, когда он замешкался. – Вы очень хорошо рассказываете.
Он снова сглотнул.
– Аллардек купил для нас жеребенка, который нам очень понравился. Не слишком впечатляющий на первый взгляд, довольно мелкий, но хороших кровей.
Вполне в нашем вкусе. Мы были очень рады. Зимой его объездили, а весной он принялся быстро расти. Аллардек нам сказал, что до осени выставлять его на скачки не стоит, и мы, разумеется, его послушались. – Майор помолчал. Летом он прекрасно развивался, и Аллардек нам говорил, что он чрезвычайно резвый и что, если все пойдет хорошо, мы можем оказаться обладателями великолепного коня.
От старых воспоминаний о тех головокружительных днях глаза майора вспыхнули слабым светом, и я увидел его таким, каким он, должно быть, был тогда: полным мальчишеского энтузиазма и невинной гордости.
– А потом, майор? Что было потом?
Свет угас. Он пожал плечами.
– Ну, не повезло нам, знаете ли.
Он, похоже, не мог решить, что именно стоит говорить, но Люси рассчитывала на деньги и потому смущалась меньше.
– Клемент был членом страхового общества Ллойда, – сказала она. Одного из тех синдикатов, которые погорели... в них состояли многие из людей, имеющих отношение к скачкам, помните? Ну и, разумеется, с него потребовали окупить свою долю потерь.
– Понятно, – сказал я. Да, действительно. Состоять в страховом обществе хорошо до тех пор, пока с тебя не потребуют возмещать убытки.
– Сто девяносто три тысячи фунтов! – тяжело произнес майор, словно заново переживая тогдашний шок. – Куда больше, чем я вложил в общество там было всего двадцать пять тысяч. Конечно, у меня отобрали и это. А продать свою долю было невозможно – не то время. Акции резко упали. Мы метались, не зная, что делать, понимаете? – Он мрачно помолчал, потом продолжал:
– Наш дом уже был заложен. Понимаете, финансовые советники нам всегда говорили, что дом выгоднее заложить, чтобы вложить деньги в акции. Но тогда все акционерные общества были на грани разорения... некоторые так и не оправились.
Его старческое лицо осунулось при одном воспоминании о тогдашних невзгодах. Люси с тревогой взглянула на него и успокаивающе погладила пальцем по руке.
– Ладно, не стоит об этом долго говорить, – сказала она. – Я вам расскажу, что было дальше. Аллардек узнал о наших проблемах и сказал, что его сын Мейнард может нам помочь, потому что он разбирается в финансах. Мы пару раз виделись с Мейнардом – он был весьма обаятелен. И вот он пришел к нам и сказал, что поскольку мы так давно имеем дело с его отцом, он может, если нам нужно, ссудить нам денег. Банк согласился дать нам пятьдесят тысяч под залог наших акций, но все равно оставалось еще сто сорок. Вам не скучно обо всем этом слушать?
– Нет, что вы! – горячо ответил я. – Продолжайте, пожалуйста.
Она вздохнула.
– Через полтора месяца Метавейн должен был участвовать в скачках. Наверно, мы цеплялись за соломинку – мы надеялись, что он выиграет. Нам это было так нужно! Мы не хотели продавать его задешево до того, как он поучаствует в скачках. Если бы он выиграл, он бы стоил куда больше! Поэтому предложение Мейнарда нас буквально ошеломило. Это решало все проблемы! Мы так обрадовались! Мы приняли его чек, и Клемент расплатился с обществом Ллойда.
На губах Люси появилась саркастическая усмешка, но голову она по-прежнему держала высоко.
– А проценты Мейнард взял? – спросил я.
– Очень низкие, – сказал майор. – Всего пять процентов. Мы думали, что это чертовски любезно с его стороны... – На его губах появилась такая же усмешка. – Мы, конечно, знали, что придется нелегко, но были уверены, что со временем снова встанем на ноги. Ну, экономить будем. Продадим кое-что. И постепенно расплатимся с ним, понимаете? Метавейна продадим, когда он выиграет:
– Понятно, – сказал я. – А что было потом?
– Потом примерно месяц ничего не происходило, – сказала Люси. – И вдруг является к нам Мейнард, буквально не в себе, и говорит, что у него для нас две очень плохих новости. Во-первых, ему придется забрать у нас часть денег, которые он одолжил, потому что у него у самого трудности, а во-вторых, его отец просил нам передать, что Метавейн повредил ногу, причем так серьезно, что ветеринар говорит, до конца сезона не оправится. Это был конец сентября. Мы рассчитывали, что в октябре он будет участвовать в скачках. Мы были абсолютно подавлены. Мы ведь дольше не могли себе позволить платить за его содержание до самого марта, пока снова не начнутся скачки. И хуже того: за хромого двухлетка, не участвовавшего в скачках, в конце сезона много не выручишь. Это значило, что мы не сможем продать его даже за те деньги, которые мы за него уплатили.
